— Вы сегодня поработали просто молодцом, Лидия Антоновна, — похвалил он.

— Я очень ценю вашу похвалу, шеф, — с расстановкой оказала она, — и все же ухожу.

Петр Петрович часто не мог понять, когда она говорит серьезно, а когда подтрунивает над ним. Он не мог даже допустить мысли, что над ним можно подтрунивать. Неясность нервировала его, и он недолюбливал эту красивую и своенравную бабу.

Лида медленно шла по центральной аллее к распахнутым больничным воротам, подставляя лицо солнцу, бездумно наслаждаясь теплым днем. Выглядела она очень эффектно в узеньком костюме с короткой юбкой. Плащ был небрежно переброшен через руку яркой подкладкой наружу. Широкие каблуки модных туфель уверенно отстукивали по асфальту. Лида одевалась хорошо, иногда — броско, и это тоже было одной из причин неприязненного к ней отношения некоторых больничных женщин, особенно пожилых и солидных. Другие же, напротив, находили в живости ее ума много притягательного.

У Лиды было достаточно приятельниц в больнице, которые обменивались с нею новостями косметики и журналами мод, судачили, разбирали по косточкам всех знакомых. Немало осталось у нее и институтских друзей, но в последнее время они стали встречаться редко. Может быть, причиной тому было и ее замужество на последнем курсе, вернее — странные отношения ее с мужем, а возможно, и работа, отнимавшая много времени. Но как-то так получалось, что при большом количестве приятелей и приятельниц, живя вместе с матерью, мужем (обычно находившимся «в поле» — он был геологом) и пятилетним сыном, она чувствовала себя совершенно одинокой. Чувство одиночества никогда не оставляло ее, оно могло куда-то спрятаться или подкатывало к самому горлу, но она всегда ощущала его в себе. И рядом с этим чувством жило в ней другое — ожидание чего-то, какая-то надежда. Это другое было неопределенно, непонятно, но делало существование радостным, наступавший день — желанным. А в последние месяцы это радостное ощущение в ней было несомненно связано с больницей. И вот недавно она с удивлением поняла причину — Герман. Через пять лет совместной работы?.. И почему вдруг Герман?.. Но добираться до истоков было совсем не в ее характере.

У самых ворот Лиду нагнала «Волга», притормозила рядом.

— Садитесь, Лидия Антоновна, подвезем, — любезно предложил главврач Иван Степанович и открыл заднюю дверцу.

— А вам куда? — обрадовалась Лида.

— В горздрав, но мы подбросим вас, куда нужно. Время позволяет. — Иван Степанович проверил, хорошо ли она захлопнула дверцу, и улыбнулся ей. — Домой? Куда?

Лида назвала адрес.

Шофер лихо вел машину по перегруженному проспекту. Лида подумала, что он, пожалуй, единственный человек, пришедший в больницу с новым главным. Она вспомнила услышанную когда-то фразу: «Надежный, молчаливый шофер — самый ценный работник для начальника» — и улыбнулась. Настроение было отличное. Возбуждение, привычное для нее после напряженного дежурства, не сменилось еще депрессией и сонливостью, солнечный мир казался прекрасным.

— Хорошо-то как! Катить бы и катить вот так куда-нибудь!..

— Я бы с радостью… — Ванечка повернулся к ней, светясь круглым доброжелательным лицом. — Да вот…

— Ну, понятно, Иван Степанович! Разве вы можете изменить своему горздраву, — смеялась Лида.

— Может быть, отложим прогулку на вечер? — неожиданно предложил Ванечка.

— Как мило! Интересно, что об этом скажут завтра в больнице.

— Это должно быть нашей тайной, естественно.

— Ну, тогда это совсем интересно!.. Налево, пожалуйста, и у второго дома… Когда же тайная встреча?

Ванечка снова повернулся к ней и посмотрел испытующе: дурачится или скрывает за шутливостью то, чего он давно и страстно желал?

— А позвоните часов в пять в кабинет.

— Вы будете ждать?

— Чего?

— Моего звонка?

Ванечка был явно сбит с толку.

— Ну… Если вам нужно… чтобы ждали…

— Конечно! Это нужно всем женщинам. А вашей жене, думаете, не нужно?

Машина стояла уже у ее парадного, тихо гудел мотор, шофер бесстрастно смотрел поверх опущенного бокового стекла куда-то на противоположный тротуар.

— Честно говоря, в последнее время меня этот вопрос не занимает, — после небольшой паузы доверительно сказал Ванечка, придвигаясь к Лиде через спинку.

Она рассмеялась и открыла дверцу:

— Большое спасибо. Благодаря вам я после дежурства лягу спать на целых полчаса раньше. Поставить в известность профсоюз?..

Когда она была уже на тротуаре, он сказал ей, опустив стекло:

— Я буду ждать вашего звонка.

…Лида, усмехаясь, поднималась по лестнице. На главных врачей ей явно везло: второй в ее жизни, и тоже смотрит, как кот на сало. Ох, мужики!.. Ну, от этого увернуться будет попроще, чем от Бати. Этот теленок по сравнению со стариком — настоящим бойцовским быком. Бывало, вызовет в кабинет, начнет с задушевных разговоров о работе, о сотрудниках, потом о жизни вообще, а сам подходит все ближе, ближе, словно петлю затягивает, этак неприметно. Даже жутко становилось…

Лида не стала открывать дверь своим ключом, а позвонила: она любила, когда Коленька выбегал встречать ее, подпрыгивал, цеплялся за шею и повисал, болтая ножками.

3

Врачи были на обходе. По ординаторской, уставленной канцелярскими столами, гулял сквозняк — оба окна были распахнуты. Это, конечно, работа Кирша — все ему жарко, подавай свежего воздуха толстяку! Герман притворил окна и прошел к своему столу. Нужно было составить план операционного дня на завтра. Долгие годы отрабатывал Батя со своими подчиненными «путь больного от дверей отделения до операционного стола» и предусмотрел на этом пути, кажется, все. Однако заведующим приходилось туго: им необходимо было учитывать и интересы кафедры — «учебного процесса», как именовалось это на официальном языке. От этого самого «учебного процесса», в котором помимо студентов участвуют еще ассистенты, доценты, профессор, трещали головы у несчастных заведующих.

Час Герман работал без помех. Правда, несколько раз забегала Прасковья Михайловна, старший ординатор, звонила куда-то по телефону с озабоченным видом. Но это не отвлекало Германа. Все привыкли уже к ее озабоченности.

Сын Прасковьи Михайловны, студент («подумайте, дураку нет еще и двадцати лет!..»), женился на восемнадцатилетней девчушке, студентке первого курса, и привел, конечно, жену в их единственную комнату. А всего год назад муж перенес ампутацию бедра, и все хлопоты, связанные с получением квартиры, легли на плечи Прасковьи Михайловны. Несколько месяцев уже обивала она разные пороги. В одном кабинете обнадеживали, в другом сомневались, в третьем обещали определенно, но просили потерпеть. Прасковья все время звонила куда-то, а сразу после работы мчалась, как говорил Валентин Ильич, молодой ординатор их отделения, в «приказы».

Еще в институтские годы — а кончали они вместе с Германом двадцать лет назад — маленькая энергичная Прасковья отдала свою привязанность хирургии. И все время с тех пор не ослабевала эта ее любовь. Может быть, даже крепла. Не могли поколебать ее невзгоды и неудачи, от которых выплакивала Прасковья, по словам Германа, по килограмму слез на каждую.

За последний год она заметно сдала из-за своих квартирных неурядиц. Вымоталась, устала. Герман и Кирш старались, где могли, разгрузить ее, брали за нее дежурства.

Герман ходил к главному врачу, просил администрацию больницы подключиться активно к Прасковьиным ходатайствам. Ванечка сочувственно кивал, обещал сделать все возможное, а недели через две оказал Герману: «Сами понимаете, Герман Васильевич, с таким делом в горисполком так просто не пойдешь. Здесь нужно выбрать момент. Что называется, попасть в слой…» И Герману стало ясно, что вся затея — пустая. Вот уж повод вспомнить добрым словом тирана Батю: он-то не отделался бы круглой фразой!

Обход продолжался уже около полутора часов. Никто из врачей не возвращался в ординаторскую. Более получаса прошло, как последний раз забегала позвонить по телефону Прасковья. Она могла, конечно, задержаться в палатах перед перевязками, но чтобы все трое сразу?.. С Валентином Ильичом этого, пожалуй, и вовсе не могло случиться. В дни самостоятельных обходов, без профессора или заведующего, как сегодня, ему хватало получаса. «Хирург должен быть деловым человеком, — убежденно говорил Валентин Ильич. — Душеспасительные беседы — психиатрам…» Герман постоянно воевал с ним. Но больные, как ни странно, любили Валентина. Подтянутый, даже немного щеголеватый, голубоглазый, в чуть кокетливо набок надетом колпаке, он всем видом своим и энергичной манерой держаться и двигаться излучал здоровье. Доза этого излучения не раздражала, а постоянная готовность к шутке — простой и грубоватой в мужских палатах и неизменно мягкой в женских — и сделала, вероятно, Валентина любимцем больных.