Возвращался домой Афанасий всегда уже в сумерках, вез для Екатерины Матвеевны лесные подарки: то фляжку березового сока, то вязанку сушняка для растопки печи, а то и ветку начинающей распускаться черемухи. Екатерина Матвеевна встречала его возле калитки, забирала подарки и звала в дом. Радостно было Афанасию идти следом за ней, вести в поводу Горбунка, вдыхать запах черемухи — и совсем не думать про море. Но оно тут же напоминало о себе криками чаек, гудками прогулочных пароходов; плескалось о песчаный берег, шумело настоящим морским прибоем. И не думать о нем было нельзя…

Настроение у Афанасия начинало портиться, он мрачнел, обидно покрикивал на Горбунка, долго путался с седлом и уздечкой, по-стариковски утомленно вздыхал, огорчая Екатерину Матвеевну.

Успокаивался Афанасий лишь в доме, когда садился ужинать возле распахнутого окошка. Свежий вечерний воздух дышал ему в лицо, заполнял всю комнату, тихо шевелил белые ситцевые занавески. Натужное морское рокотание сюда не долетало, и Афанасию временами казалось, что за окном простирается не море, а широкое луговое половодье. Все, как и раньше, как при реке…

Но вот однажды вместе с ветром в комнату залетел вначале один, а потом и второй, и третий комар. Ничего, конечно, особенного в этом не было. И в прежние годы с наступлением тепла комары залетали в комнату, суетливо кружились вокруг лампочки. Но то были обыкновенные луговые комары, к которым все давным-давно привыкли и не очень-то обращали на них внимание. А эти удивляли своими размерами, размахом крыльев, окраской. Были они, наверное, величиной с палец, ядовито-зеленые, длиннохвостые. Екатерина Матвеевна поймала одного на ладонь, показала Афанасию:

— Гляди, какие гости.

— Да уж гости, — вначале улыбнулся было Афанасий, а потом призадумался: — Что-то не нравится мне все это.

Екатерина Матвеевна отпустила пленника и поторопилась закрыть окошко, потому что комары ринулись на свет зажженной лампочки настоящими полчищами.

Всю ночь они не давали Афанасию и Екатерине Матвеевне покоя, шуршали на потолке, бились в оконное стекло, забирались даже на кровать. Афанасий не выдержал и среди ночи ушел досыпать на печку, но комары доставали его и там.

Утром Екатерина Матвеевна, кое-как выгнав непрошеных гостей веником, занавесила окошко марлей, но это не помогло. Комары тут же густо облепили ткань, пробирались в щели и опять кружили под потолком. Афанасий с досады плюнул и, толком не позавтракав, повел к морю поить Горбунка. В эти утренние часы море было, как всегда, нежно-голубым, просторным. Афанасий немного успокоился, пошел поровней, потише. Но вскоре его смутила прибрежная волна, какая-то подозрительно темная, будто гнилая. Афанасий вначале никак не мог разобраться, что это такое, но когда подошел поближе — все понял. За ночь неисчислимые сонмища комаров утонули в море, и теперь их гнало волною на берег, выбрасывало на песок, почерневших и слипшихся. Горбунок опустил было морду к воде, потянул ее раз и другой, жадно вздрагивая ноздрями, но потом отпрянул и с удивлением посмотрел на Афанасия.

— Что, брат, не по душе? — вздохнул тот.

В ответ Горбунок вздрогнул всей кожей, переступил с ноги на ногу, а потом, словно чувствуя какую-то свою вину, опять послушно припал губами к воде. Афанасий пришел ему на помощь. Он поднял с земли оброненную кем-то ветку краснотала и начал отгонять ею комаров от того места, где Горбунок пил. Помогало это не очень, но Горбунок был терпелив и непривередлив. Отфыркиваясь и поминутно вздыхая, он пил и пил морскую воду, хотя и чувствовалось, что сегодня она ему не всласть. Афанасий похвалил его, почесал холку, но, когда они выбрались на тропинку, дал себе зарок больше Горбунка в море не поить. По крайней мере, пока оно не очистится и не просветлеет.

Комариное нашествие повторялось теперь каждый вечер, едва зажигались в домах огни. Староозерцы пробовали было вначале с комарьем бороться, затянули окна всевозможными сетками и марлями, понакупали даже липучек. Только комар не муха, на липучки не садится, не липнет, гудит и вьется под самым потолком, пугает своих грозным видом.

Одно хорошо — зеленый этот комар не кусался, не жалил. Староозерцы оценили такое его поведение по справедливости и вскоре просто-напросто перестали обращать на него внимание, привыкли. Крестьянин, он спокон веку любую невзгоду переносил терпеливо и даже иной раз, облегчая себе жизнь, посмеивался над своею бедою. Староозерцы, следуя этому правилу, нарекли морского комара за зеленую окраску селезнем и на этом окончательно успокоились. Тем более что и без комаров забот у них хватало. И главная теперь, конечно, была связана с пастбищем для скота. В прошлом году, когда море только заполнялось, староозерцы кое-как перебивались, гоняли коров в леса, перетерпели зиму кто на старых запасах, а кто покупая сено в верховьях реки. А в этом году выдохлись. Леса вокруг Старых Озер в основном хвойные — травы в них кот наплакал. Летом еще, куда ни шло, коровы за день наедались, а вот чтобы заготовить лесного сена на зиму — об этом не могло быть и речи. Один за другим начали староозерцы сбывать коров и потихоньку приспосабливаться к магазинному молоку, за которым ездили теперь в город. Но его там тоже было в обрез, своим городским жителям не хватало, и староозерцы частенько возвращались домой с пустыми руками. С весны, правда, Иван Алексеевич дал команду выписывать колхозникам молоко на ферме. Но потом эту затею пришлось оставить: планы по молоку из месяца в месяц не выполнялись. Оно и понятно: жиденькая лесная трава — это тебе не луга. Староозерцы начали роптать, выговаривать Ивану Алексеевичу на каждом собрании, хотя и понимали, что он тут ни при чем, море — не его затея. Но ропот этот, видимо, подействовал, потому что в одно из воскресений вдруг завезли в староозерский магазин целую машину голландского сгущенного молока в блескучих пузатеньких банках. Мужики, нахваливая Ивана Алексеевича, тут же приспособились закусывать им вино, а женщины распивали со сгущенкой чай, наловчились даже варить рисовый молочный суп. Получалось, конечно, не так, как на домашнем молоке, но вполне терпимо, съедобно. Встречая Ивана Алексеевича где-нибудь на колхозном дворе, женщины ехидно посмеивались, задевали его:

— Не жизнь у нас пошла, Иван Алексеевич, а малина. Коров не доим, а молочко едим!

В ответ Иван Алексеевич вроде бы шутливо грозил пальцем, но на самом деле мрачнел и отходил в сторону. Понять его нетрудно. Только начал было колхоз как следует вставать на ноги, и вот на тебе — подрубили под корень, завели море. Обретенные же леса, судя по всему, Ивана Алексеевича особенно не радовали. Строевой лес заготавливать в них для нужд колхоза не разрешали, а гонять туда стадо в пятьсот голов и далековато и не за чем. Ни травы там стоящей, ни водопоя. Море ведь совсем в другой стороне. А без воды, известно, для скотины не жизнь. К тому же пасти такое стадо в лесу трудно. Разбредутся коровы по кустам и оврагам, после попробуй собери их, ни один пастух не справится.

Прошлую зиму Афанасий выкормил Красавку еще луговым, заготовленным впрок сеном, а нынче, как только началось лето, завел разговор с Екатериной Матвеевной:

— С коровой что будем делать? Продавать?

Екатерина Матвеевна сразу пригорюнилась, поникла, а потом начала уговаривать Афанасия:

— А может, как-либо прокормим?

— Как? — уже строже спросил ее Афанасий.

— Ну, по кустам травы насобираем, по оврагам. Как люди, так и мы.

— Много ли насобираешь ее по оврагам, — вздохнул Афанасий, но разговор прекратил, молча соглашаясь с Екатериной Матвеевной.

Расстаться с Красавкой ему было еще обидней, еще горше, чем Екатерине Матвеевне. И не столько потому, что Красавка — корова на редкость хорошая, молока дает по двадцать литров в день, сколько потому, что не может теперь Афанасий, человек еще при здоровье и силе, заготовить какие-то сто пятьдесят — двести пудов сена, накосить его, как в прежние годы, в лугах.

Но коль решили корову оставить, то пришлось Афанасию и Екатерине Матвеевне купить в магазине пару новых серпов, от которых признаться, они уже успели порядком отвыкнуть, и собирать ими траву по непролазным ежевичным кустам.