Но все это будет через несколько дней, а сегодня мы просто обследуем дедов двор. От клуни мы поворачиваем чуть назад к крыльцу дома, потому что дальше нам преграждает путь злой-презлой пес Валет. И хотя он сейчас коротко привязан к просторной, чем-то даже похожей на дедов дом будке, все равно страшно — вдруг сорвется. Пес этот какой-то охотничьей породы: вислоухий, черный, с двумя-тремя белыми отметинами на шее и задних лапах. По нашим понятиям, такими бывают особенно страшные и злые белошеие волки. Валету, наверное, не полагалось бы сидеть на цепи, тем более что дед Игнат в осеннюю и зимнюю пору любит поохотиться и, конечно же, кое-что в собаках понимает. Но в деревенской жизни редко кто держит собаку только для охоты, она обязана нести и другую службу: охранять двор, сад. На Валета дед не жалуется — он свою службу знает. В обычные дни, когда во дворе нет никого постороннего, он носится на длинной цепи по проволоке, натянутой между поветью и воротами, и лает на любого, кто приближается к дедовой усадьбе. До тропинки, ведущей от калитки к крыльцу, он, понятно, не достает, но все равно, если случается, что в такие дни мать посылает меня к деду Игнату за фунтом хлеба, за сковородкой или за безменом, я боязливо жмусь к стенке дома, потому что Валет, пытаясь дотянуться до меня, неистово рвет цепь, встает на задние лапы и заходится в пронзительном несмолкаемом лае.

Благополучно миновав Валета, мы оказываемся в закутке дедова двора, который выходит в сад. Здесь дед Игнат хранит свои рыбацкие снасти. На невысоком заборе обычно сушится сеть или даже невод, насколько я знаю, единственный на всю деревню. В углу ровно сложенные друг на дружку дожидаются своего часа вентеря, или по-нашему, по-дедовски — жаки. На стене дома, каждый на своем месте, висят переметы, дорожки, блесны. Тут же прислоненные к крыльцу стоят самых разных размеров удочки и весла, грозно блестят на солнце отточенными зубьями ости. Любопытно нам посмотреть и на кошару, предназначенную для ловли рыбы в затянутых водорослями озерах, и на лозовую комлю, которой дед ловит по неглубоким илистым местам вьюнов. Но больше всего нас удивляет брохало — осиновый, почти пятиметровый шест с широким, похожим на пастушью дудку раструбом на конце. Этим брохалом дед загоняет в сеть рыбу. Мы не раз видели, как он короткими выверенными ударами погружает его глубоко в воду, и оно действительно «брохает», издает гулкий, далеко слышимый звук, которого так боится рыба.

Мать размеренно и тяжело стучит в повети ступой, а мы, как следует изучив рыбацкие снасти, движемся к калитке, ведущей в сад. Он манит нас необычными янтарно-желтыми сливами, каких ни у кого больше в селе нет, всевозможными сортами яблок и груш, малиновыми зарослями и, конечно же, медом. В саду у деда Игната стоит невысокий крытый соломою омшаник, а вокруг него на земле и высоко-высоко на деревьях с десяток ульев. Дед Игнат, который в это время, случается, хлопочет возле ульев, завидев нас, снимает с лица металлическую сетку, защищающую его от пчел, и зовет нас:

— Если руки чистые, идите сюда.

Мы с недоверием оглядываем свои руки, но все-таки движемся к омшанику — очень уж заманчиво дедово предложение. Правда, этот поход может закончиться печально — пчелы не очень-то любят, когда их беспокоит кто-либо посторонний. Хотя какие мы посторонние, мы — свои! Дед успокаивает нас, ободряет:

— Да вы не бойтесь, они не тронут.

Мы как будто не боимся, подходим поближе, но потом неподвижно застываем на тропинке, вспоминая дедовы и материны наказы — главное, от пчелы не убегать. Она ведь понимает все по-своему — раз человек бежит от нее, значит, в чем-то виноват.

Зато как награждаются наши переживания и страхи. Дед на минуту заходит в омшаник и выносит оттуда в черепяной миске несколько кусочков меда в сотах. Тася, как старшая, берет эту миску в руки, мы дружно говорим «спасибо» и уже готовы поскорей юркнуть в поветь к матери, чтоб похвастать лакомством. Но дед нас останавливает:

— Попросите у бабки Акулины хлеба.

Это, конечно, в наши расчеты не входило. Бабку Акулину мы побаиваемся, и не столько, кажется, за ее строгость, сколько за тяжелое, длящееся иногда часами и пока непонятное для нас молчание… Но деваться некуда — ослушаться деда никак нельзя.

Тася ставит миску на крылечко, заботливо по-женски прикрыв ее сорванным лопухом, и мы проникаем в сени. Чего здесь только нет! В двух самодельных шкафчиках хранятся всевозможные приправы и варенья, на стенках висят решета и восковые рамки для ульев, особо покоится возле двери на крючке кантер — здоровенный безмен, на котором можно взвесить все, что угодно, даже пуда два сена. Но что там кантер! Под самыми стропилами на толстой цепи едва заметно раскачиваются от сквозняка диковинные весы. Две тарелки на них, будто на коромыслах, держатся на цепях чуть потоньше, а между этими цепями, между тарелками, уравновешивая и успокаивая их, ходит полукругом медная стрелка. Когда к деду приходят покупатели за медом, яблоками или рыбой, он опускает весы пониже и без обмана взвешивает на них нужный товар. Для этого у него есть множество гирь, начиная от самой маленькой, пятидесятиграммовой, и заканчивая большущей, похожей на грушу, — пудовой. Сейчас все гири, словно выводок грибов, стоят на полу на чистой подстилке. Нам хочется их потрогать руками, а может, даже поиграть, но боязно, вдруг, заслышав наши разговоры, выглянет бабка Акулина, и тогда нам будет худо. Поэтому гири мы не трогаем, обходим их стороной, но не можем удержаться и заглядываем еще в одну, самую таинственную дверь, которая ведет в кладовку. Там у деда стоят закрома, засеки, в любую пору доверху наполненные мукой, рожью, просом; на специально кованых крючьях висят окорока, которые дед Игнат сам коптит на хвойном дыму в неглубокой яме; здесь же дед хранит мед, сушеные яблоки и груши, целые связки грибов. Все самые хорошие запахи: медовые, грибные, яблочные смешались в сенях и в кладовке у деда Игната. Тут можно бы стоять целыми часами, но нам пора отправляться к бабке Акулине.

С трудом открыв тяжелую, обитую для тепла ржаной соломою дверь, мы наконец оказываемся в доме. Бабка Акулина, оторвавшись от какого-либо дела, спрашивает нас:

— Вам чего, внучата?

— Дед просил хлеба, — идем мы на небольшую хитрость.

— И много?

— Два куска, — переглянувшись, отвечаем мы.

Бабка Акулина, понимая, конечно, нашу хитрость, достает из шухлядки сделанный из старой косы, длинный и широкий нож и отрезает нам от круглой темно-коричневой буханки две коврижки хлеба. Пока она этим занимается, не торопясь и даже как бы чуть-чуть величественно (все-таки в руках у нее не что-нибудь, а хлеб), мы, стоя у порога, осматриваем дедову хату. На первый взгляд все в ней, как и в любом другом крестьянском доме: справа в углу стоит русская печка с лежанкой и обычным для наших мест поликом в пять-шесть досок, на котором удобно и не жарко спать в летнее время. С левой стороны едва ли не полкомнаты занимает стол, всегда накрытый льняной вышитой скатертью, а рядом с ним по-под стеною широкая лавка с двумя ведрами воды на ней. Над столом в красном углу висят несколько икон и на длинной латунной цепочке лампадка, которая всегда по праздникам горит неярким трепетным пламенем. Полстены между печью и столом занимает двустворчатая дверь, ведущая еще в одну небольшую продолговатую комнату. Там тоже все для нас знакомо, привычно для глаза: резная деревянная кровать, широколистый, достающий до самого потолка фикус, гнутые венские стулья, рамка на стене с фотографиями.

Но если приглядеться повнимательней, то нетрудно обнаружить, что в дедовой хате все во многом отличается от других крестьянских домов. Во-первых, полы. В большинстве домов на нашей улице они глинобитные, холодные. У деда же полы деревянные, из широких, почти полуметровых досок. Во-вторых, окна. Мало того, что для красоты они вверху сделаны полукругом, так еще и окаймлены наличниками, на которых одна за другой бегут четыре дорожки: три узенькие по краям и одна широкая, будто борозда, посередине. У нас таких наличников нет… Все самые привычные деревенские вещи выглядят в дедовом доме как-то основательней, крепче: и печка, и стол, и двенадцатилинейная подвешенная под потолком лампа, и ухваты, и даже откормленный на рыбе кот Васька расхаживает по комнате вальяжней и тверже, чем наш Мурчик.