Дети войны
Повествование в очерках
НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ДЕДА…
Дом деда Игната, построенный из толстых обрезных бревен, стоял напротив нашей старой, осевшей почти по самые окна в землю хаты. Пристроившись на лавочке возле забора, мы с сестрой Тасей могли ежедневно наблюдать, как дед Игнат, высокий и не по-стариковски стройный, выходит поутру на резное крылечко, закрывает дверь замысловатым винтовым замком, потом выносит из повети сеть и, ловко придерживая ее на плече длинным рыбацким веслом, пробирается огородами к речке. Солнце играет, блестит на его яловых, хорошо промазанных дегтем сапогах, серебрит и без того серебряную дедову бороду.
Через час-другой дед возвращается назад. Походка его стала размеренней, тяжелее, поскольку мокрая сеть с пойманной рыбой полуторапудовым своим весом давит ему на плечи, пытаясь пригнуть к земле. Но дед не поддается ей, идет прямо и твердо, лишь чуть наклонив голову влево, чтоб берестяные поплавки и свинцовые грузила не терли ему шею и бороду.
Иногда дед возвращается через наш двор. Матери, которая открывает ему ворота, он заговорщицки, хитровато улыбаясь, наказывает:
— Возьми там, под кустиком, егоза. Оставил для вас.
— Спасибо, — отвечает мать, нисколько не обижаясь за такое обращение.
Для деда Игната она действительно егоза. Ей нет еще и тридцати, хотя она мать двоих детей и директор нашей семилетней школы.
Проводив деда, мы торопимся с матерью в конец огорода, где у нас растет громадный лозовый куст, и находим там ловко нанизанную на ошкуренный прутик рыбу: щуку килограмма на полтора-два, пару линей, широкогрудого карася и до десятка красноперок. Прикрыв весь этот улов морковною ботвой или лозовыми ветками, чтоб кто-нибудь не увидел и не передал бабке Акулине, мы несем его домой, довольные и веселые.
Мать тут же принимается чистить рыбу, а мы с Тасей, воюя с котом Мурчиком, который норовит утащить красноперку, дожидаемся, когда она отдаст нам рыбные пузыри, чтоб, положив их на крылечко, звучно хлопнуть по ним голою пяткою.
Потом мы едим жареную рыбу, горячую обвалянную в ржаной муке, чуть-чуть пахнущую речкой, льняным маслом и еще, кажется, дедом. Мы глядим в окошко и видим, как он развешивает у себя во дворе сеть, как о чем-то переговаривается с бабкой Акулиной, маленькой молчаливой старухой, родившей ему пятерых сыновей: Трофима, Андрея, Василия, Алексеи и Дмитрия. Мы с Тасей знаем одного Трофима. Он иногда приходит к своему отцу, чаще всего подвыпивший и шумливый. Остальных мы знать не можем, поскольку все они погибли на фронте. Мы лишь смутно помним разговоры о том, как год или полтора тому назад к деду вдруг зашел какой-то мужчина в полувоенной форме и стал рассказывать, что будто бы он лежал в госпитале с его сыном Алексеем и что Алексей, хотя и тяжело ранен, но скоро поправится и приедет домой. Дед на радостях одарил мужчину, принесшего такую счастливую весть, чем мог: салом, венком лука, банкою меда и еще, кажется, деньгами — и стал ждать возвращения сына. Но вскоре обнаружилось, что все это обман. Мужчина, оказавшийся обыкновенным бродягой, которых много тогда ходило по деревням, узнал у кого-то о дедовом горе и заявился к нему в надежде разжиться едою и деньгами. Когда обман раскрылся, дед, говорят, не выдержал и заплакал…
После завтрака мы опять-таки отправляемся к деду Игнату. У него в повети стоит хитроумная ножная ступа, в которой дед по-соседски разрешает матери толочь просо для каши. У нас тоже есть ступа, но обыкновенная, ручная с дубовым тяжеленным толкачом. Ее давным-давно вырубил из сосновой колоды наш прадед Логвин, которого не только мы с сестрой, но даже мать хорошо не помнит. Ступу отдали в приданое бабке Марье, и она всегда этим очень гордилась, поскольку у нее было еще семь сестер, и ступа могла достаться в приданое любой из них. За долгие годы ступа, как говорят у нас, вытолклась внутри, будто отполировалась, но от этого толочь в ней просо ничуть не легче. Тяжелый это, медленный труд, который в крестьянской жизни по тяжести идет вслед за косовицей и молотьбой. После, повзрослев, я тоже немало попотел над этой ступой, добывая себе желанную пшенную кашу.
Иное дело — ступа ножная. Она чем-то напоминает нынешние детские качели, выструганные из длинной широкой доски. С одной стороны этих качелей приделан коротенький толкач, а с другой обрубок рельса или просто камень. Становишься посередине доски, закрепленной на двух опорах обыкновенным шкворнем, и, медленно раскачиваясь, начинаешь ударять толкачом в ступу, куда уже засыпано хорошо просушенное в печи и чуть взбрызнутое водою просо.
Ножная ступа на нашей улице есть только у деда Игната, и он не всегда и не каждому разрешает ею пользоваться. Но нам дед почти никогда не отказывает…
Пока мать налаживает ступу, мы с Тасей обследуем дедов двор. Он широкий, просторный, весь заросший муражком и паляничками. В правом его углу, выходя одной стороной на улицу, стоит рубленый сарай. Заглянув в дверную щелку, мы видим, как там копошится, хрюкает над дубовым корытом здоровенный рябой кабан. Учуяв нас, он поднимает голову, угрожающе бьется пятачком о дверь, повизгивает. Мы с опаской отходим в сторону и не столько потому, что боимся кабана, сколько страшась бабки Акулины, которая может выглянуть сейчас во двор и изругать нас, чтоб мы зазря кабана на дразнили. А потом матери за нас будет стыдно…
Мы обследуем двор дальше. Рядом с сараем стоит, держится на двух подсохах, будто на корабельных мачтах, высокая клуня. Глинобитным, чисто подметенным током она разделяется на две части: левую, где аккуратно сложенные, дожидаются молотьбы ржаные снопы, и правую, где живут у деда Игната куры. Они у него особой голландской породы, темно-коричневые, грузные. Широкий трехугольный гребешок у петуха не свисает на сторону, а держится ровно, торчком, лишь изредка вздрагивая, когда петух, поднявшись на жердочке, начинает воинственно, громогласно кукарекать. От его крика из-под крыши, из темных запыленных гнезд срываются ласточки и сквозь специально для них проделанную в воротах дырку уносятся на улицу.
Дедова клуня для нас особенно интересна и заманчива, поскольку своей клуни у нас нет (то ли ее не было совсем, то ли она сгорела во время войны), и теперь каждый год дед ненадолго пускает нас к себе. В закуте рядом с его снопами лежит и наш урожай — две с половиной копы ржи. Мы знаем, что через несколько дней мать, захватив нас с собой, придет сюда молотить ее. Забравшись высоко на снопы, мы с Тасей будем сидеть на разостланной попоне и, наблюдая за ласточками, слушать, как мать без устали стучит и стучит цепом.
Где-нибудь в половине дня заглянет в клуню дед Игнат, держа в каждой руке по два яблока любимого нашего августовского сорта — житницы. Два яблока он протягивает нам на верхотуру, а два других бледно-розовых, чуть лопнувших возле корешка отдает матери, обязательно при этом подшутив над ее молотьбою:
— Цопаешь, егоза?
— Цопаю, — принимая от него яблоки, отвечает мать.
— Ну отдохни малость.
— Да некогда, — не соглашается мать.
— А ты через некогда…
Дед забирает у матери цеп и, поплевав на руки, начинает молотить сам. Удары у него крепче, звучней. Все-таки, несмотря на свой почти семидесятилетний возраст, в руках у деда хранится немало еще мужской силы и ловкости.
Отдыхая, мать на несколько минут присядет на маленькой сосновой колодочке, обязательной в любой клуне, потому что с нее очень удобно веять зерно, а потом выйдет во двор, чтоб съесть яблоко. В клуне ничего есть нельзя. Иначе, если верить деду, в ней могут завестись мыши. Мы тоже, пока дед в клуне, своих яблок не трогаем. Ведь он, заметив наше непослушание, может их в следующий раз и не принести, а то и вовсе не пустит нас в клуню…
Мать съест только одно яблоко. Это мы знаем точно. А другое обязательно отдаст нам, и мы с сестрой по-честному разделим его надвое…