— Я не могу, — с помертвевшим лицом, сквозь смех, молвила Соня. — Понимаете?.. Не могу!

Он по-своему понял это волнение.

— О, как вы прелэстны! — повторил он, на этот раз с увлечением прижимая ее к себе.

Вдруг напряженный слух Сони уловил звук поцелуя там… Она вся так и дернулась… Чернов опять по-своему понял этот трепет. Он кинул воровской взгляд в ложу. Ему показалось, что голова Тобольцева близко приникла к темному силуэту женщины. Они, кажется, целуются?

— Ого! — вслух произнес он… Момент настал… Но, прежде чем он нагнулся к щеке Сони, она сама обернулась к нему, глядя на него истеричным взглядом мерцающих, почти черных от расплывшегося зрачка, глаз.

— Поцелуйте меня! — сказала она с отчаянием.

Через мгновение она вырвалась. «Не то!.. Не то!.. Какая гадость! Ну что же делать, чтоб забыть? Чтоб не было так больно?..» А Чернов немного поглупел и дышал тяжело и прерывисто, глядя на нее помутившимися, выпуклыми глазами.

«Какой темперамент!.. — думал он. — Огонь, огонь!..»

— Вы меня любитэ? — сказал он на этот раз уверенно театральными интонациями. Он уже разучился говорить просто.

Она поправляла прическу. Вдруг она встала.

— Вы меня любитэ, — повторил Чернов. Она зло и громко рассмеялась.

— Осторожнее… ди-тя мое! — Он сдавил ее пальцы. Но она засмеялась еще громче. Она видела, как быстро отделились друг от друга эти два приникшие силуэта… Ах, ей только это и надо!

Она хлопнула дверью и вышла из ложи, белая, как ее платье, оставив Чернова, съежившегося в уголку. Проходя мимо ложи сестры, она крикнула:

— Идите же, Чернов! Я жду…

В ложе было тихо, как в могиле…

Она их спугнула… Как хорошо!

Возвращаясь домой, обе сестры молчали. Катерина Федоровна была опять-таки слишком полна собой, чтоб делать какие-либо выводы из поведения Сони… «Опять с Черновым?.. Ну да ведь на то и бал…» И ей было почему-то жаль сестру.

А Чернов говорил Тобольцеву: «А Сонька-то какова?! Призналась мне… Сама, братец, сама… Завела в ложу. „Поцелуйте, говорит, меня!“ Каков-ва! Темперамент-то какой!.. Огонь, братец… огонь!..» И всю дорогу домой он твердил, как бы вникая в смысл загадочного изречения: «Тем-пе-ра-мент… да-да… темперамент… гм… Тем-пе-ра-мент…»

«Придет она или не придет, если позвать? — думал Тобольцев, распахивая на морозе шубу и подставляя ветру пылавшее лицо. Хочу видеть ее наедине!.. До безумия хочу целовать ее… Я, кажется, на низость способен теперь… лишь бы добиться свидания! Боже мой… Господи!.. Со мною никогда этого не было… Прямо голову теряю…»

XV

Два дня спустя после этого спектакля Чернов лежал, по обыкновению, на кушетке Тобольцева, в его халате и туфлях, куря его папиросы, после сытного обеда, за которым, однако, хозяина не было. Зато отобедали два студента, недавно приехавшие из Сибири, да еще приезжий из Перми мрачный блондин, огромного роста, всклокоченный, без бороды и в синих очках, совершенно прятавших его глаза.

Он свалил в передней свой чемодан, чем-то туго набитый. На подозрительный вопрос нянюшки, не может ли он дать ей паспорт: «Коли ночевать будете… Потому теперь в Москве строго…» — гость ответил, что ночевать он, пожалуй, не будет… А лучше завтра к обеду. Вещи же оставит тут…

Чернов выслушал все эти объяснения, стоя в халате на пороге столовой, с сигарой в зубах, с видом хозяина на помятом и наглом лице. «Н-ну… субъектец! — думал он. — С таким ночью в узком переулке встретиться… Ах, уж и идиотина этот Андрюшка! Всякую сволочь готов принять…»

Но… тут случилось нечто неожиданное. Гость подошел к Чернову, отодвинул его с порога и запер под его косом дверь в переднюю, так что там остались только он да нянюшка.

«Как соба-чо-нку стряхнул! Ка-ко-ввво!..» — думал Чернов, потерявший на мгновение даже способность протестовать.

— Неужто не узнаете, нянечка? — зашептал гость, наклоняя над изумленной старушкой свое лицо. Она молча глядела вверх.

Чернов за дверью припал ухом к скважине замка. Он и не пробовал отпереть дверь. Он догадывался, что незнакомец придерживает ее своей могучей дланью.

— Потапов, нянечка…

Старушка всплеснула руками…

— По-та…

— Тсс!..

Старушка присела и обеими руками зажала себе рот.

— Откуда тебя Бог принес?.. Не чаяла и видеть тебя… Сколько горя у Андрюшеньки-то было, как тебя тогда взяли-то… Ах, батюшки! Где ж ты ночевать, горемычный, будешь?

Усы гостя дрогнули.

— У «самой»…

— И то! Лучше не придумать… И тут приютили бы тебя. Да вишь этой осенью один тут тоже погостил… Кто его знает, откуда? А там нагрянула полиция, и на две недели Андрюшеньку забрали… Ты смотри, «самой» не проговаривайся!

— Вот что! — Потапов задумался. Няня качала головой.

— Не узнать тебя без бороды, Степан Федорыч…

— Это хорошо, нянечка… Только вы «самой» не проговоритесь, что я тут вещи оставил… К чему ее беспокоить?

За обедом Чернов бесцеремонно выспрашивал Потапова. Но тот глядел исподлобья, с угрюмым презрением, как глядит огромный дворовый пес на комнатную собачку.

«Вот нахал-л! — волновался Чернов. — Уди-ви-тель-ный нахал! И хотя бы извинился за свою дерзость…»

Неожиданный гость ел и пил, впрочем, весьма свободно. А Чернов усиленно угощал других двух студентов, нарочно подчеркивая эту роль хозяина.

— Неужто Андрей все еще актерствует? Не надоело ему? — брезгливо осведомился Потапов, потягивая вино.

Чернов вздернул плечи.

— То есть… как это может надоесть, если это призвание человека? — спросил он напыщенно.

Потапов поглядел на него. И внезапно засмеялся.

Чернов вспыхнул. Оба студента невольно расхохотались. Потапов начинал им нравиться. А посрамлению Чернова они были искренно рады.

— Господ-да!.. Не угодно ли ликеру?.. А вам-м?

— И без вас выпью, коли понадобится, — так и отрезал Потапов. Вышла неловкая пауза.

— Жениться, стало быть, он еще не собирается? — как-то раздумчиво, ни к кому не обращаясь, промолвил Потапов. — Ну что ж? Пока и на этом спасибо!

Чернов демонстративно молчал.

После обеда все разошлись, выпив все вино и оставив хозяину одни объедки. В передней Потапов, опять-таки плотно притворив за собой дверь, шептался с нянюшкой. Она сама выпустила его. И долго еще после его ухода глаза ее светились.

— Кто это был? — спросил ее Чернов, ковыряя в зубах.

— А тебе зачем? — отрезала нянюшка. — Был, да весь вышел.

— Его зовут Степан Понятов! — нахально кинул Чернов.

Руки старушки дрогнули и замерли на столе, где она прибирала посуду. Она поглядела на Чернова и молча ушла на кухню.

А Чернов пошел в переднюю. Он почуял «тайну», и сердце его взыграло.

— Эт-то что такое? — Он ухватился за чемодан пермяка. — Так и есть!.. Набит чем-то грузным… Уж и пропадет Андрюшка когда-нибудь с этим народом! — вздохнул он и завалился на боковую, тягуче выговаривая, словно смакуя: — На-хал-л… Вот на-хал-л!.. Уди-ви-тель-ный нахал!..

Вдруг нетерпеливо затрещал звонок, раз, другой… третий… Кухарка опрометью кинулась отворять.

Тобольцев вошел в неописуемом волнении. Увидав Чернова в халате, на тахте окурки папирос, недопитую рюмку ликеру на столике, он проявил внезапно сильное раздражение.

— Опять ты валяешься? Сколько раз просил не сорить!? Это хлев какой-то… Авдотья! Нянечка!.. Тряпку! Щетку!.. Скорей!

— А как насчет обеда?

— Не буду я обедать…

«Назюзюкался, видно, в трактире», — сообразил обиженный и растревоженный Чернов.

— Фортки растворите! Все закурено, заплевано… Мерзость!

Он метался по комнате, ероша волосы, злой, как никогда.

Чернов перепахнул полы халата и сел на «Лизиной» тахте, допивая ликер. Он не привык к такому крику и тону.

Увидав чемодан в углу, Тобольцев пришел в ужас и успокоился только, когда кухарка заявила, что гость кочевать не будет.

— Ну, да ладно! Ступайте, пожалуйста!

— Кто это еще, нянечка? — хмуро, но мягко спросил он старушку, смахивавшую пыль с письменного стола. — Кого там нелегкая принесла?