— О монсеньер, это совершенно другое дело. Тот, кто принимает…

— Тот, кто принимает дар, сам оказывает услугу дающему, графиня, — с достоинством ответил принц. — Видите, я ждал вас в вашей столовой и даже не видел еще ни будуара, ни гостиных, ни других комнат… Но я предполагаю, что все это имеется в доме.

— О монсеньер, простите; вы вынуждаете меня признать, что на свете нет более деликатного человека, чем вы.

И графиня, долго сдерживавшая свои истинные чувства, покраснела от радости при мысли, что может назвать этот дом своим.

Потом, заметив, что она слишком увлеклась, графиня в ответ на движение принца сделала шаг назад и сказала:

— Монсеньер, прошу ваше высокопреосвященство угостить меня ужином.

Кардинал снял плащ, в котором сидел до этой минуты, пододвинул графине стул и, оставшись в светском платье, которое удивительно шло ему, стал угощать свою гостью.

Ужин был подан в одну минуту.

Когда лакеи были уже у двери столовой, Жанна снова надела на лицо маску.

— Надеть маску должен был бы скорее я, — сказал кардинал, — так как вы у себя дома, среди вашей прислуги. Это я здесь в гостях.

Жанна рассмеялась, но все же не сняла маску и, несмотря на переполнявшую ее сердце радость и изумление, воздала должное ужину.

Кардинал, как мы уже не раз упоминали, был человеком благородным и по-настоящему умным.

Долгое и привычное пребывание при самых просвещенных европейских дворах, управляемых королевами, привычка вращаться среди женщин, которые в то время усложняли, но часто и разрешали все политические вопросы, а также опытность дипломата, бывшая у него, так сказать, в крови и приумноженная личной практикой, — все эти свойства, столь редкие теперь и уже редкие тогда, — приучили принца скрывать чувства и мысли как от дипломатов, своих противников, так и от женщин, своих любовниц.

Его всегда изысканная любезность и светские манеры служили ему броней, под которой он скрывал свои истинные чувства.

Кардинал считал, что превосходит Жанну во всех отношениях. В этой полной претензий провинциалке, которая под напускной гордостью не смогла скрыть от него своей алчности, он видел для себя добычу легкую, но привлекательную благодаря красоте, уму и чему-то вызывающему, что очаровывает людей пресыщенных гораздо больше, чем неопытных. Может быть, на этот раз кардинал, более непроницаемый, нежели проницательный, и ошибался; но дело было в том, что красавица Жанна не внушала ему ни малейшего недоверия.

В этом и была причина гибели этого выдающегося человека.

Он стал не только менее сильным, чем был; он обратил себя в пигмея. Но между Марией Терезией и Жанной де Ламотт разница была слишком велика, чтобы один из Роганов, и к тому же человек такого закала, как кардинал, стал бороться с Жанной.

Однако когда эти противники все же вступили в борьбу между собой, Жанна, казавшаяся более слабым бойцом по сравнению с кардиналом, постаралась не дать ему заметить, как она сильна в действительности. Она продолжала разыгрывать роль провинциальной кокетки, притворялась ничтожной и легкомысленной женщиной для того, чтобы сохранить у соперника уверенность в своих силах и, как следствие, ослабить его атаки.

Кардинал, внимательно следивший за всеми ее движениями, которые Жанна не могла сдержать, решил, что она совершенно опьянена подарком, который он ей сделал. Она и была действительно опьянена, так как этот дар превосходил не только ее надежды, но и все мечты.

Кардинал упустил из виду только одно: даже он сам стоял недостаточно высоко, чтобы удовлетворить претензии и честолюбие такой женщины, как Жанна.

У нее же, впрочем, радостное опьянение быстро рассеялось под влиянием новых желаний, сразу вступивших на место прежних.

— Ну, — сказал кардинал, наливая графине кипрского вина в маленький хрустальный бокал с золотыми звездочками, — так как вы подписали договор со мной, не дуйтесь на меня больше, графиня.

— Дуться на вас, о нет!

— Вы меня будете иногда принимать здесь без особенного отвращения?

— Я никогда не буду настолько неблагодарной, чтобы забыть, что вы здесь у себя, монсеньер.

— У себя! Что за вздор!

— Нет, у себя, всецело у себя.

— Если вы будете спорить со мной, берегитесь!

— А что случится тогда?

— Я предложу вам другие условия.

— Тогда берегитесь в свою очередь.

— Чего?

— Всего.

— Так скажите.

— Я здесь у себя.

— И…

— И если я найду эти условия неразумными, то призову своих слуг.

Кардинал рассмеялся.

— Ну вот, видите? — сказала графиня.

— Ничего не вижу, — отвечал кардинал.

— Вы видите, что вы смеялись надо мной?

— Почему?

— Однако вы смеетесь!

— Но это мне сейчас кажется вполне уместным.

— Да, вполне уместным, так как вы прекрасно знаете, что если я позову слуг, то они не явятся, — сказала графиня.

— Нет, явятся, черт подери!

— Фи, монсеньер!

— Что я такое сделал?

— Вы помянули черта, монсеньер.

— Но здесь я не кардинал, графиня; я здесь у вас, так сказать, в роли ухаживателя.

И он снова рассмеялся.

«Право, — сказала себе графиня, — это несомненно превосходный человек».

— Кстати, — сказал кардинал, как будто бы у него только что неожиданно мелькнула другая мысль, — что вы рассказывали мне прошлый раз о двух дамах-благотворительницах, о двух немках?

— О дамах, у которых был тот портрет? — переспросила Жанна, которая после того, как увидела королеву, была готова отразить неожиданное нападение.

— Да, именно о дамах с портретом.

— Монсеньер, — сказала г-жа де Ламотт, устремив взор на кардинала, — вы знаете их так же хорошо, как и я, держу пари, что даже лучше.

— Я? О графиня, вы обижаете меня! Разве вы не выразили желания узнать, кто они?

— Конечно. Ведь, мне кажется, вполне естественно желать узнать имя своих благодетельниц.

— Ну, если бы я знал, кто они, вы бы также знали это.

— Господин кардинал, я вам говорю, что вы знаете этих дам.

— Нет.

— Повторите свое «нет» еще раз, и я назову вас лжецом.

— О! А я отомщу вам за оскорбление.

— Каким это образом?

— Поцеловав вас.

— Господин посланник при венском дворе! Большой друг императрицы Марии Терезии! Мне кажется, что вы, хотя сходство невелико, должны были узнать портрет вашей приятельницы.

— Так это действительно был портрет Марии Терезии, графиня?

— Продолжайте притворяться, что не знали этого, господин дипломат!

— Ну хорошо… Если бы я, положим, и узнал императрицу Марию Терезию, то что же бы это доказывало?

— То, что, узнав портрет Марии Терезии, вы должны были догадаться, кто те женщины, которым принадлежал портрет.

— Но как я могу догадаться об этом? — спросил с некоторым беспокойством кардинал.

— Да просто потому, что портрет матери — а это портрет матери, а не императрицы, заметьте, — довольно необычно увидеть в иных руках, кроме как…

— Договаривайте.

— … кроме как в руках дочери.

— Королева! — воскликнул Луи де Роган с такой искренней интонацией, что обманул Жанну. — Королева! Ее величество была у вас!

— Как, сударь, вы не догадались, что это была она?

— Боже мой, нет, — отвечал кардинал совершенно естественным тоном, — нет. В Венгрии портреты коронованных особ обыкновенно передаются из семьи в семью. Так, например, я, присутствующий здесь, не сын, не дочь и даже не родственник Марии Терезии, а между тем у меня есть ее портрет.

— Он при вас, монсеньер?

— Смотрите, — холодно отвечал кардинал.

И, вынув из кармана табакерку, он показал ее озадаченной Жанне.

— Итак, вы видите, — прибавил он, — что если этот портрет может быть у меня, не имеющего чести принадлежать к императорской семье, то его мог забыть у вас и кто-нибудь другой, не принадлежащий к австрийскому августейшему дому.

Жанна замолчала. Она имела все задатки дипломата, но ей не хватало практики.