XXI

ДОМИК

Мы оставили г-жу де Ламотт у двери особняка Месмера, когда она следила глазами за быстро удалявшейся каретой королевы. Как только очертания ее стали невидимы и стук колес умолк, Жанна, в свою очередь, сама села в свой наемный экипаж и вернулась к себе взять домино и другую маску, а заодно посмотреть, не произошло ли за это время у нее дома чего-нибудь нового.

Госпожа де Ламотт собиралась в эту столь удачную для нее ночь отдохнуть и отвлечься от всех волнений дня. Она, со свойственной ей храбростью, решила хоть немножко кутнуть, выражаясь вульгарно, и насладиться всей прелестью неожиданных приключений.

Однако на первых же шагах этого пути, столь соблазнительного для людей с пылким, но все время сдерживаемым воображением, она встретила препятствие.

У привратника ее ожидал посыльный в сером. Он состоял на службе у г-на принца де Рогана и принес от его высокопреосвященства записку следующего содержания:

Вместо подписи стоял пастырский крест.

Госпожа де Ламотт, которую вначале раздосадовала эта помеха, немного подумала и, со свойственной ей быстротой, приняла решение.

— Садитесь рядом с кучером, — сказала она посыльному, — или дайте ему адрес.

Серокафтанник сел на козлы, а г-жа де Ламотт — в карету.

Через десять минут графиня приехала в предместье Сент-Антуан, в один из тех недавно благоустроенных уголков, где высокие деревья, такие же старые, как и само предместье, закрывали красивый домик, выстроенный при Людовике XV в стиле шестнадцатого века. Однако внутри дом отличался несравненным комфортом века восемнадцатого.

— О! Домик для свиданий! — пробормотала графиня. — Вполне естественно для такого знатного вельможи принимать меня здесь, но это унизительно для меня, урожденной Валуа. Однако что делать…

В этих словах, выражавших не то раздражение, не то покорность судьбе, сосредоточилось все ее неутомимое честолюбие, все безумные желания, таившиеся в ее душе.

Но едва только она переступила порог особняка, как уже приняла определенное решение.

Ее вели из комнаты в комнату, и каждой из них она удивлялась все больше, пока не дошла до маленькой столовой, обставленной с необыкновенным вкусом.

Там сидел кардинал, ожидавший ее в одиночестве.

Его высокопреосвященство перелистывал какие-то брошюры, очень похожие на собрание памфлетов, которые тысячами обрушивались в то время на Францию, как дождь, стоило только ветру подуть из Англии или Голландии.

Увидев графиню, он встал.

— А, вот и вы! Благодарю, госпожа графиня, — обратился он к ней и подошел, чтобы поцеловать ей руку.

Но графиня отступила на шаг с презрительным и оскорбленным видом.

— Что такое? Что с вами, сударыня? — спросил кардинал.

— Вы не привыкли, не правда ли, монсеньер, к такому обращению со стороны женщин, которых ваше высокопреосвященство удостаивает чести быть приглашенными сюда?

— О, госпожа графиня…

— Мы в вашем домике для свиданий, не правда ли, монсеньер? — продолжала графиня, бросая вокруг себя презрительный взгляд.

— Но, сударыня…

— Я надеялась, монсеньер, что ваше высокопреосвященство соблаговолит вспомнить о моем происхождении. Я надеялась, ваше высокопреосвященство соблаговолит вспомнить и другое: хотя Бог осудил меня на бедность, он, по крайней мере, оставил мне гордость, приличествующую мне по моему происхождению.

— Ну-ну, графиня, я вас считал умной женщиной, — сказал кардинал.

— Вы, монсеньер, называете, по-видимому, умной любую женщину, равнодушную ко всему, которая смеется над всем и даже над позором… Но таких женщин, — извините меня, ваше высокопреосвященство, — я привыкла называть иначе.

— Нет, графиня, вы ошибаетесь; я называю умной любую женщину, которая умеет слушать, что ей говорят, и не высказывается раньше, чем выслушает своего собеседника.

— Я слушаю вас.

— Я желал бы поговорить с вами о серьезном деле.

— И вы для этого заставили меня прийти в столовую?

— Да… Или вы, может быть, предпочли бы, чтобы я вас принял в будуаре, графиня?

— В этом есть, действительно, некоторая разница.

— Я того же мнения, графиня.

— Итак, речь идет только об ужине с вами, монсеньер?

— Ни о чем больше.

— Тогда, ваше высокопреосвященство, будьте уверены, что я очень чувствительна к такой чести, как это мне и подобает.

— Вы смеетесь надо мной, графиня?

— Нет, я просто смеюсь.

— Смеетесь?

— Да. Вы предпочли бы, может быть, чтобы я сердилась? На вас, однако, трудно угодить, монсеньер.

— Нет, вы очаровательны, когда смеетесь, и я ничего так не желал бы, как видеть вас всегда смеющейся. Но вы не смеетесь в данную минуту. О нет, нет… Эти полуоткрытые губки, за которыми виднеются прелестные белые зубы, говорят скорее о гневе.

— Нисколько, монсеньер… Меня совершенно успокоила эта столовая.

— Очень рад.

— И я надеюсь, что вы здесь хорошо поужинаете.

— Я хорошо поужинаю? А вы?

— Я не голодна.

— Как, сударыня, вы отказываетесь угостить меня ужином?

— Я не понимаю вас.

— Вы меня прогоняете?

— Я не понимаю вас, монсеньер.

— Выслушайте меня, дорогая графиня.

— Слушаю.

— Если бы вы не были так разгневаны, то я сказал бы вам, что, как бы вы ни старались, вы не сделаетесь от этого менее очаровательной… но так как всякий комплимент подвергает меня риску быть изгнанным, то я молчу.

— Риску быть изгнанным? Право, монсеньер, прошу вас извинить меня, ваши слова становятся все более непонятными.

— А между тем все, что здесь происходит, совершенно ясно.

— Извините, монсеньер, но у меня голова идет кругом.

— Хорошо. Прошлый раз вы принимали меня у себя, по-видимому, в несколько тесном помещении; вы находили, что оно не вполне подходяще для особы с вашим именем и рангом. Это заставило меня сократить свой визит и, кроме того, вызвало ко мне некоторую холодность с вашей стороны… Тогда я подумал, что вернуть вас в вашу среду, в подобающие вам условия жизни — то же, что дать подышать птичке, которую ученый держит под колпаком, где нет воздуха.

— И что же? — с беспокойством спросила графиня, которая начинала понимать, в чем дело.

— Тогда, прелестная графиня, для того чтобы вы могли без стеснения принимать меня и чтобы я, с своей стороны, мог приезжать к вам без неприятной огласки для себя или для вас…

Кардинал при этом пристально посмотрел на графиню.

— И тогда? — спросила она.

— И тогда я подумал, что вы согласитесь принять от меня этот небольшой домик. Вы понимаете, графиня, что речь идет не о домике для свиданий.

— Принять? Вы дарите мне этот дом, монсеньер? — воскликнула графиня, сердце которой сильно забилось от гордости и алчности.

— Это пустяк, графиня, совершенный пустяк; но если бы я подарил вам что-нибудь более значительное, вы не приняли бы.

— О, я ничего не могу принять, монсеньер, — сказала графиня.

— О, что вы говорите, сударыня?

— Я говорю, что мне невозможно принять такой подарок.

— Невозможно? Но почему?

— Потому что невозможно, вот и все.

— Не произносите это слово, говоря со мной, графиня.

— Почему?

— Потому что, находясь около вас, я не хочу ему верить.

— Монсеньер!..

— Графиня, этот дом принадлежит вам: ключи лежат здесь на золоченом блюде. Я поступаю с вами как с победительницей. Или вы и в этом видите оскорбление?

— Нет, но…

— Ну, согласитесь.

— Монсеньер, я уже сказала вам.

— Как, сударыня! Вы пишете министрам, прося их выхлопотать вам пенсию; вы принимаете сто луидоров от двух незнакомых дам, вы!