И в то время как Жанна громко кричала о том, что никогда она не была ночью в версальском парке, что ей никогда не было ничего известно о личных делах королевы или кардинала, появилась Олива́ в качестве живой улики. Эта улика заставила всех изменить мнение, она разрушала все сооружение лжи, нагроможденной графиней.

Как она не погибла, погребенная под обломками? Как могла она подняться, дыша еще большей ненавистью, став еще опаснее? Это чудо мы объясняем не только ее могучей волей, но и злым роком, преследовавшим королеву.

Каким страшным ударом была для кардинала очная ставка с Олива́! Наконец г-н де Роган убедился, что обманут самым гнусным образом. Каково человеку с тонкими и благородными чувствами узнать, что искательница приключений, в компании с какой-то негодяйкой, довела его до того, что он громко высказывал свое презрение французской королеве, женщине любимой им и оказавшейся невиновной!

По нашему мнению, впечатление, произведенное на г-на де Рогана появлением Олива́, могло бы быть самым драматическим и важным моментом этого дела, если бы, придерживаясь исторических фактов, нам не предстояло опуститься до описания грязи, крови и ужасов.

Когда г-н де Роган увидел Олива́, эту королеву с уличного перекрестка, и вспомнил розу, пожатия рук и купальню Аполлона, он побледнел и охотно пролил бы всю кровь свою у ног Марии Антуанетты, если б она предстала в эту минуту рядом с Олива́.

Какие угрызения совести он почувствовал, какие мольбы о прощении рвались из глубины его сердца, как страстно хотелось ему слезами омыть подножие трона, к которому он однажды бросил свое презрение вместе с сожалением об отвергнутой любви.

Но и это утешение не было дано ему; он не мог признать разительное сходство Олива́ с королевой, не выдав этим своей любви к настоящей королеве; признание в своем заблуждении становилось обвинением, ложилось на него позорным пятном. Он не мешал Жанне все отрицать. Он замолчал.

И когда г-н де Бретейль вместе с г-ном де Кроном хотели заставить Жанну высказаться более подробно, она сказала:

— Лучшее средство доказать, что королева не гуляла ночью в парке, — это показать женщину, похожую на королеву и уверявшую, что была в парке. Ее показали, и отлично!

Этот гнусный намек имел успех. Он опять ставил под сомнение правду.

Но так как Олива́, в своей чистосердечной тревоге, приводила всевозможные подробности и доказательства, не забывая ничего, и так как ее рассказу верили более, чем словам графини, то Жанна прибегла к отчаянному средству: она созналась во всем.

Она созналась, что возила кардинала в Версаль; что его высокопреосвященство непременно хотел видеть королеву, уверить ее в своей почтительной преданности. Она созналась, потому что чувствовала, что за ней стоит целая партия, которой она лишится, если будет упорствовать в своем запирательстве; она созналась, потому что, обвиняя королеву, приобретала приверженцев в лице ее многочисленных врагов.

И вот уже десятый раз в продолжение этого сатанинского дела роли переменились: кардинал становился жертвой обмана; Олива́ — распутной женщиной без всякого признака поэтичности и ума; Жанна — интриганкой, ибо она не могла выбрать лучшей роли для себя.

Но для успеха этого гнусного плана надо было, чтобы и королева играла какую-нибудь роль, и ей навязали самую отвратительную, презренную и унижающую ее достоинство роль — роль легкомысленной кокетки, гризетки, любительницы обманных проделок. Мария Антуанетта превращалась в Доримену, составляющую с Фрозиной заговор против Журдена — кардинала.

Жанна заявила, что эти прогулки происходили с позволения Марии Антуанетты, которая, прячась за деревьями, до упаду смеялась над страстными речами влюбленного г-на де Рогана.

Вот что выбрала себе в качестве последнего ретраншемента эта воровка, не знавшая, чем прикрыть свою кражу; она выбрала королевскую мантию Марии Терезы и Марии Лещинской.

Королева не могла выдержать тяжести этого последнего обвинения, лживость которого она не могла доказать, потому что Жанна, доведенная до крайности, объявила, что предаст гласности все любовные письма кардинала к королеве… И действительно, у нее были эти письма, дышавшие безумной страстью.

Королева не могла доказать лживость этого обвинения, потому что мадемуазель Олива́, утверждавшая, что Жанна побуждала ее приходить в версальский парк, не имела доказательств, подслушивал кто-нибудь за деревьями или нет.

Наконец, королева не могла доказать свою невиновность еще и потому, что слишком многим людям было выгодно принять эту низкую ложь за истину.

XXXV

ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА ПОТЕРЯНА

Как видим, при том обороте, который Жанна придала делу, узнать истину становилось невозможным.

Неопровержимо уличенная в краже бриллиантов показаниями двух десятков лиц, заслуживающих доверия, Жанна не могла примириться с ролью заурядной воровки. Ей нужен был чей-то позор рядом с ее собственным. Она убеждала себя, что огласка версальского скандала затмит преступление графини де Ламотт, что если даже она будет осуждена, то этот приговор ударит прежде всего по самой королеве.

Однако ее расчет не удался. Согласие королевы на открытое судебное разбирательство этого двойного дела и покорное подчинение кардинала допросам, суду и огласке — все это лишило их противницу того ореола невинности, который она так любовно старалась позолотить своими лицемерными недомолвками.

Но странное дело! Обществу предстояло стать свидетелем судебного дела, в котором никто не должен был оказаться невиновным, даже те, кого оправдает правосудие.

После бесчисленных очных ставок, во время которых кардинал выказывал неизменное спокойствие и учтивость даже по отношению к Жанне, между тем как она выходила из себя и старалась вредить всем, общественное мнение и, главным образом, точка зрения судей оказались непоколебимы.

Всякие неожиданности стали почти невозможны, все разоблачения были исчерпаны. Жанна заметила, что ей не удалось произвести никакого впечатления на судей.

В тиши тюремной камеры она стала рассчитывать, каковы ее силы и надежды.

Все окружавшие г-на де Бретейля или подчиненные ему советовали ей выгораживать королеву и без всякой жалости обвинять кардинала.

Те, кто принадлежал к партии кардинала: его могущественная семья, судьи, пекущиеся об интересах народа, духовенство, имевшее к своим услугам всевозможные средства, — весь этот синклит советовал г-же де Ламотт говорить всю правду, раскрыть все интриги двора и поднять такой шум, от которого коронованные лица почувствовали бы смертельное головокружение.

Эта партия старалась устрашить Жанну; она указывала ей на то, что та слишком хорошо знала сама: большинство судей склоняются на сторону кардинала и она падет в бесплодной борьбе… При этом ей говорили, что для нее, так как она уже и без того наполовину погибла, быть может, лучше было бы дать себя обвинить по делу о бриллиантах, чем поднимать вопрос о виновности в оскорблении величества, будить этот кровавый призрак, таящийся в основе всех феодальных кодексов, так как его, как ил со дна реки, нельзя тревожить в судебных делах, не вызывая вместе с ним и призрак смерти.

Эта партия казалась уверенной в победе и действительно была в ней уверена. Народ был с ней заодно, высказывая восторженную симпатию кардиналу. Мужчины удивлялись его терпению, а женщины — его скромности. Для многих Олива́, живой человек, не существовала вовсе, несмотря на ее признания и сходство с королевой; если же и существовала, то ее изобрела сама королева исключительно для этого случая.

Жанна все это обдумывала. Даже ее защитники покидали ее, судьи не скрывали своего отвращения к ней; семья Роганов возводила на нее тяжелые обвинения, и общественное мнение относилось к ней с презрением. Она решила нанести последний удар, чтобы встревожить судей, устрашить друзей кардинала и усилить всеобщую ненависть к Марии Антуанетте.

Она избрала следующее средство: попытаться убедить судей, что она постоянно ограждала честь королевы, но если ее доведут до крайности, то она расскажет все.