Что касается кардинала, то надо было уверить всех, что она хранит молчание, единственно подражая его деликатности; но как только он заговорит, то, сочтя себя также свободной, она заговорит в свою очередь, и они оба разом обнаружат истину и свою невиновность.
Это в сущности, было лишь повторением всей ее системы самозащиты и всего поведения во время следствия. Но ведь известно, что приевшееся блюдо можно выдать за новое с помощью другой приправы. Вот что придумала графиня, чтобы освежить две свои стратагемы.
Она написала королеве письмо, сами выражения которого недвусмысленно говорили о его характере и значении:
«Ваше Величество!
Несмотря на всю тягость и суровость моего положения, у меня не вырвалось не единой жалобы. Все уловки, пущенные в ход с целью вырвать мои признания, лишь укрепили меня в решимости не набросить ни малейшей тени на честь моей королевы.
Тем не менее, при всей своей уверенности, что мое постоянство и скромность дадут мне возможность выйти из затруднительного положения, в котором я оказалась, сознаюсь, что усилия семьи раба (так королева называла кардинала в дни их согласия) вызывают у меня опасение, что я стану ее жертвой.
Долгое заключение, бесконечные очные ставки, отчаяние и стыд видеть себя обвиненной в преступлении, которого я не совершала, ослабили мое мужество: я боюсь, что моя твердость не выдержит стольких ударов одновременно.
Ваше Величество может одним словом положить конец этому злосчастному делу через посредство господина де Бретейля: он умный человек и сумеет в глазах министра (то есть короля) придать всему нужную окраску, то есть на королеву не будет наброшено ни малейшей тени. Лишь боязнь, что меня вынудят открыть все, диктует мне эти строки. Я убеждена, что Ваше Величество примет во внимание причины этого письма и прикажет прекратить мучительное положение, в котором я нахожусь.
Остаюсь с глубоким почтением нижайшей и покорнейшей слугой Вашего Величества
Как видим, Жанна все рассчитала.
Либо это письмо дойдет до королевы и напугает ее тем упорством, которое графиня проявляла после стольких неудач, и королева, должно быть утомленная борьбой, решится покончить дело, освободив Жанну, так как тюремное заключение и процесс ни к чему не привели.
Либо, что гораздо вероятнее и что доказывается заключительными словами письма, Жанна не возлагала никаких надежд на письмо, что очень понятно: решившись на это судебное дело, королева не могла его прекратить, не произнеся тем самым приговор сама себе. Итак, нет сомнения: Жанна вовсе не рассчитывала, что ее письмо будет передано королеве.
Она знала, что вся тюремная стража предана коменданту Бастилии, то есть в конечном счете г-ну де Бретейлю. Она знала, что вся Франция пользовалась этим делом об ожерелье для политических спекуляций, чего не было со времен парламентов г-на де Мопу. Она была уверена, что тот, кому она вручит письмо, либо отдаст его коменданту, либо оставит у себя и покажет тем судьям, которые были одних с ним воззрений. Поэтому Жанна приняла все меры к тому, чтобы это письмо, в чьи бы руки оно ни попало, вызвало в сердцах ростки ненависти, недоверия и неуважения к королеве.
Одновременно с этим письмом к Марии Антуанетте она составила другое — к кардиналу:
«Я не могу понять, монсеньер, почему Вы упорствуете в нежелании говорить яснее. Мне кажется, что для Вас было бы лучше всего отнестись с безграничным доверием к нашим судьям; наша судьба улучшилась бы от этого. Что касается меня, то я решилась молчать, если Вы не хотите поддержать меня. Но почему Вы не хотите говорить? Объясните все обстоятельства этого таинственного дела, и я даю Вам клятву подтвердить все, что Вы скажете. Подумайте хорошенько, господин кардинал, о том, что если я решусь заговорить первая, а Вы станете отрицать правдивость моих слов, то я погибла, я не избегну мести той, которая хочет принести нас обоих в жертву.
Но Вы не должны бояться чего-либо подобного с моей стороны: моя преданность известна Вам. Если эта особа окажется неумолимой, то Ваше дело всегда будет и моим: я пожертвую всем, чтобы спасти Вас от последствий ее ненависти, или пусть нас обоих постигнет немилость.
P.S. Я написала этой особе письмо, которое, я надеюсь, заставит ее решиться если не на то, чтобы сказать правду, то, по крайней мере, на то, чтобы не преследовать нас, не имеющих на совести другого преступления, кроме ошибки или молчания».
Это искусно составленное письмо она передала кардиналу во время их последней очной ставки в большой приемной Бастилии, и все увидели, как кардинал покраснел, побледнел и содрогнулся от такой дерзости. Он вышел, чтобы взять себя в руки.
Что же касается письма к королеве, то графиня тут же передала его аббату Лекелю, священнику Бастилии, сопровождавшему кардинала в приемную и преданному семье Роганов.
— Сударь, — сказала она ему, — взяв на себя исполнение этого поручения, вы можете содействовать изменению участи господина де Рогана и моей. Ознакомьтесь с содержанием письма. Ваш сан обязывает вас уметь хранить тайну. Вы убедитесь, что я стучусь в единственную дверь, откуда мы — господин кардинал и я — можем ожидать помощи.
Духовник отказался.
— Я единственное духовное лицо, которое вы видите, — сказал он. — Ее величество подумает, что вы написали ей по моему совету и что вы мне во всем сознались… Я не могу сознательно губить себя.
— В таком случае, — сказала Жанна, отчаявшись в успехе своей хитрости, но желая запугать кардинала, — скажите господину де Рогану, что у меня осталось средство доказать свою невиновность — дать прочесть его письма королеве. Мне было противно воспользоваться этим средством, но я решусь на него для нашей общей пользы.
Видя, что священник испугался этой угрозы, она еще раз попыталась передать ему в руки свое ужасное письмо к королеве.
«Если он возьмет письмо, — говорила она себе, — я спасена, потому что тогда я во время заседания суда спрошу у него, что он сделал с письмом, отдал ли его королеве и просил ли ответа? Если окажется, что он его не отдал, королева погибла: колебание Роганов докажет ее преступление и мою невиновность».
Но аббат Лекель, едва прикоснувшись к письму, возвратил его, точно оно жгло ему руку.
— Обратите внимание, — сказала, бледнея от злости, Жанна, — что вы ничем не рискуете, так как я вложила письмо к королеве в конверт на имя госпожи де Мизери.
— Тем более! — воскликнул аббат. — Два лица узнали бы тайну. Двойной повод для гнева королевы. Нет, нет, я отказываюсь.
И он отстранил руку графини.
— Заметьте, — сказала она, — вы толкаете меня на то, чтобы употребить в дело письма господина де Рогана.
— Хорошо, — ответил аббат, — употребляйте их в дело, сударыня.
— Но, — продолжала Жанна, дрожа от ярости, — я вам заявляю, что доказательство тайной переписки с королевой повлечет за собой для кардинала смертную казнь на эшафоте. Вы вольны говорить «хорошо». Я вас предупредила.
В эту минуту открылась дверь и на пороге показался кардинал, полный величия в своем гневе.
— Пусть по вашей вине один из Роганов сложит на эшафоте голову, сударыня, — ответил он. — Бастилия не в первый раз увидит подобное зрелище. Но если так, то я вам объявляю, что ничего не буду иметь против эшафота, на котором упадет моя голова, если только увижу тот эшафот, у которого над вами будет совершена позорная казнь как над воровкой, совершившей подлоги! Идемте, аббат!
После этих уничтожающих слов он повернулся спиной к Жанне и вышел с духовником, оставив в ярости и отчаянии это несчастное создание, при каждом движении все глубже вязнувшее в гибельной тине, которая вскоре должна была засосать и покрыть ее всю.
XXXVI
КРЕСТИНЫ МАЛЕНЬКОГО БОСИРА
Госпожа де Ламотт ошиблась во всех своих расчетах. Калиостро не ошибся ни в одном.