— Благодарю вас, — горячо сказала королева, пожимая руки короля, — вы избрали единственное средство, которое может оправдать меня.

— Вы меня благодарите?

— От всей души. Вы поступили как король, я — как королева! Верьте, что это так!

— Хорошо, — ответил король в порыве живейшей радости, — наконец-то мы справимся со всеми этими низостями. Если змея будет раздавлена вами и мною раз навсегда, то мы, надеюсь, заживем спокойно.

Он поцеловал королеву в лоб и ушел к себе.

Между тем в конце галереи г-н де Роган увидел Бёмера и Боссанжа, почти потерявших сознание и поддерживавших друг друга.

Далее, через несколько шагов, кардинал заметил своего скорохода, который, пораженный этим несчастьем, ловил взгляд хозяина.

— Сударь, — сказал кардинал сопровождавшему его офицеру, — многие будут тревожиться, если я проведу здесь целый день… Нельзя ли мне дать знать домой, что я арестован?

— О, монсеньер, лишь бы никто вас не увидел, — отвечал молодой офицер.

Кардинал поблагодарил; обратившись по-немецки к своему скороходу, он вырвал листок из требника и набросил несколько слов. И за спиной офицера, который зорко следил, чтобы не быть застигнутым врасплох, он свернул листок в трубочку и уронил его на пол.

— Я готов следовать за вами, сударь, — сказал он офицеру.

И оба они удалились.

Скороход кинулся на эту бумажку, как коршун на добычу, выбежал из дворца и, вскочив на лошадь, поскакал в Париж.

Кардинал мог видеть, как он мчался по полю, из окна лестницы, по которой спускался со своим провожатым.

— Она губит меня, — прошептал он, — а я ее спасаю! Я поступаю так ради вас, мой король; я поступаю так во имя твое, Боже мой, повелевающий прощать обиды; во имя твое я прощаю другим… Прости и мне!

XXII

ПРОТОКОЛЫ

Едва король в счастливом расположении духа вернулся в свои апартаменты и подписал приказ препроводить г-на де Рогана в Бастилию, как появился граф Прованский; войдя в кабинет, он стал делать г-ну де Бретейлю знаки, которые тот, несмотря на всю свою почтительность и все свое желание, не мог понять.

Но знаки эти предназначались не для хранителя печатей: принц усиленно делал их с целью привлечь внимание короля, который, перечитывая свой приказ, поглядывал в зеркало.

Старания графа достигли цели: король заметил его маневры и, отпустив г-на де Бретейля, сказал брату:

— Что это за знаки вы подавали Бретейлю?

— О, государь…

— Эта торопливость в движениях, этот озабоченный вид означают что-нибудь.

— Без сомнения, но…

— Я не обязываю вас говорить, брат мой, — обиженным тоном произнес король.

— Государь, дело в том, что я сейчас узнал об аресте господина кардинала де Рогана.

— Так чем же это известие могло так взволновать вас, брат мой? Или я не прав, когда караю даже сильного?

— Не правы? Вовсе нет, брат мой. Вы правы. Я не это хотел вам сказать.

— Меня бы очень удивило, господин граф Прованский, если б вы стали против королевы, на сторону человека, старающегося запятнать ее честь. Я только что видел королеву, брат мой, и одного ее слова было достаточно…

— О государь, Боже меня сохрани обвинять королеву! Вы это хорошо знаете. У ее величества, моей сестры, нет друга преданнее меня. Сколько раз мне случалось защищать ее, и не в упрек будь вам сказано, даже от вас самого.

— Значит, ее действительно часто обвиняют?

— Меня преследует несчастье, государь. Вы оборачиваете против меня каждое мое слово… Я хотел сказать, что сама королева не поверила бы мне, если бы показалось, что я сомневаюсь в ее невиновности.

— Тогда вы должны вместе со мною радоваться унижению, которому я подверг кардинала, радоваться тому судебному разбирательству, которое последует за этим, той огласке, которая положит предел всем клеветническим слухам. Их никто не посмел бы распускать даже о простой придворной даме, а между тем их каждый повторяет под предлогом, будто королева выше этих гнусностей!

— Да, государь, я вполне одобряю ваше поведение и говорю, что в деле с ожерельем все сложилось к лучшему.

— Еще бы, брат мой, — сказал король, — это совершенно ясно. Я очень живо представляю себе, как господин де Роган хвастался интимной дружбой с королевой, заключая от ее имени сделку по поводу бриллиантов, от которых она отказалась, и затем не препятствуя людям говорить, что бриллианты находятся в руках королевы или кем-то другим взяты у нее… Это чудовищно, и, по ее собственным словам, возникает вопрос: что стали бы думать, если бы господин де Роган был действительно ее соучастником в этой загадочной сделке?

— Государь…

— И кроме того, брат мой, вы упускаете из виду, что клевета никогда не останавливается на полдороге: легкомыслие господина де Рогана компрометирует королеву, а рассказы о его легкомыслии позорят ее честь.

— О да, брат мой, да, я повторяю, что вы были совершенно правы в том, что касается дела об ожерелье.

— Как? — удивленно спросил король. — Разве есть еще другое дело?

— Но, государь… Королева, наверное, сказала вам…

— Сказала мне… о чем?

— Государь, вы ставите меня в неловкое положение. Не может быть, чтобы королева вам не сказала…

— О чем, сударь? О чем?

— Государь…

— А, о хвастовстве господина де Рогана, о его недомолвках и мнимой переписке?

— Нет, государь, нет.

— Так о чем же тогда? О свиданиях, которые королева имела с господином де Роганом по делу о пресловутом ожерелье?

— Нет, государь, не то.

— Все, что я знаю, — сказал король, — это мое полное доверие к королеве, которое она заслуживает благородством своего характера. Ее величество прекрасно могла бы ничего не говорить о том, что происходит. Ей ничего бы не стоило заплатить за ожерелье или допустить, чтобы это сделали другие, — заплатить и спокойно отнестись к разным россказням. Разом положив конец этой таинственности, которая переходила в скандал, королева доказала, что считается прежде всего со мной, а потом уже с общественным мнением. Она меня позвала, мне доверила обязанность отомстить за ее честь. Она избрала меня своим духовником и судьей и обо всем мне сказала.

— Ну вот, — сказал граф Прованский, менее смущенный, чем должен был бы быть, ибо чувствовал, что уверенность короля не столь тверда, как он желает показать, — вот вы опять осуждаете меня за мою дружбу, за мое почтение к королеве, моей сестре. Если вы будете порицать меня с такой обидчивостью, то я ничего не скажу вам из боязни, как бы из защитника не превратиться в ваших глазах во врага или обвинителя. А между тем посмотрите, как вы нелогичны в этом случае. Признания королевы уже позволили вам открыть истину, заключающую в себе оправдание моей сестры. Почему же вы не хотите, чтобы из слов других людей вам блеснул новый свет, который мог бы еще ярче показать всю невиновность нашей королевы?

— Потому что… — сказал король в смущении, — вы, брат мой, всегда начинаете с разных околичностей, в которых я теряюсь.

— Это предосторожность оратора, государь, недостаток пыла и красноречия. Увы, прошу извинения за это у вашего величества, это порок моего воспитания. Меня испортил Цицерон.

— Брат мой, Цицерон только тогда бывает двусмыслен, когда защищает неправое дело; вы же теперь говорите о деле правом, так, ради самого Бога, говорите яснее!

— Критикуя мою манеру выражаться, вы принуждаете меня умолкнуть.

— Ну вот опять проснулось irritabile genus rhetorum![14] — воскликнул король, поддаваясь на хитрость графа Прованского. — К делу, господин адвокат, к делу! Что вы еще знаете, кроме того, что мне сказала королева?

— Боже мой, государь, ничего и все. Сначала определим точнее, что вам сказала королева.

— Королева мне сказала, что у нее нет ожерелья.

— Хорошо!

— Она сказала мне, что не подписывала расписки ювелирам.

— Прекрасно!

— Она сказала мне, что все касающееся ее сделки с господином де Роганом — ложь, измышленная ее врагами.