Олива́ начала с того, что осыпала Жанну поцелуями, которые та ей с лихвой вернула.

— Ах, как я скучала, — воскликнула Олива́, — я вас искала, звала…

— Я не имела возможности, мой дружок, видеться с вами; я могла этим и себя и вас подвергнуть слишком большой опасности.

— Как так? — спросила с удивлением Николь.

— Страшной опасности, моя милая; я до сих пор дрожу, думаю о ней.

— О, расскажите скорее!

— Ведь вы здесь очень скучаете?

— Увы, да.

— И ради развлечения захотели выходить из дому?

— В чем вы мне так дружески помогли.

— Я говорила вам о придворном, что ведает королевским буфетом, — немножко помешанном, но очень любезном человеке, влюбленном в королеву, на которую вы немного похожи.

— Да, я знаю.

— Я имела слабость предложить вам невинное развлечение: подшутить над бедным малым, одурачить его, заставив его поверить, что королева увлечена им.

— Увы, да, — прошептала Олива́.

— Не буду напоминать вам о двух первых ночных прогулках в версальском парке в обществе этого бедного молодого человека.

Олива́ снова вздохнула.

— О тех двух ночах, когда вы так хорошо сыграли свою маленькую роль, что наш влюбленный принял все дело всерьез.

— Быть может, это было дурно, — проговорила Олива́, — ведь мы в самом деле его обманывали, а он того не заслуживает, этот очаровательный кавалер.

— Не правда ли?

— О да!

— Но подождите, беда еще не в том. Дать ему розу, допустить титуловать вас «ваше величество» и дать целовать ваши руки — это еще ничтожная забава… Но… моя милая Олива́, оказывается, что это далеко не все.

Олива́ покраснела так сильно, что, если бы не ночь, Жанна заметила бы это. Правда, она, как умная женщина, смотрела на дорогу, а не на свою спутницу.

— Как?.. — пролепетала Николь. — Почему… не все?

— Было и третье свидание, — сказала Жанна.

— Да, — нерешительно проговорила Олива́, — вы это знаете, так как были при нем.

— Извините, милый друг, я, как всегда, стояла в отдалении, сторожила вас или делала вид, что сторожу, для того чтобы придать более правдоподобия разыгрываемой вами роли. Поэтому я не видела и не слышала, что произошло в этом гроте. Я знаю только то, что вы мне рассказали. А вы на обратном пути сказали мне, что вы гуляли, разговаривали и что игра в розы и поцелуи ручек шла своим чередом. Я верю всему, что мне говорят, дружочек мой.

— Да, но… — вся дрожа, начала Олива́.

— Так вот, прелесть моя, по-видимому, наш безумец хвастается, что получил от мнимой королевы больше, чем было в действительности.

— Что?

— По-видимому, он, опьяненный, одурманенный, потерявший голову, хвалился, будто получил от королевы неоспоримое доказательство разделенной любви. Несчастный малый положительно помешан.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Олива́.

— Он помешан, во-первых, потому, что лжет, не правда ли? — спросила Жанна.

— Конечно… — прошептала Олива́.

— Ведь вы, милая моя, конечно, не захотели бы подвергать себя такой страшной опасности, не сообщив мне о том.

Олива́ вздрогнула с головы до ног.

— Правдоподобно ли, — продолжала ее безжалостная подруга, — чтобы вы, любя господина Босира и будучи моим другом, чтобы вы, отвергая ухаживания господина графа де Калиостро, уступили капризу и дали этому сумасшедшему право… говорить?.. Нет, он потерял голову, я стою на своем.

— Но, — воскликнула Николь, — в чем же заключается опасность? Говорите!

— Вот в чем: мы имеем дело с сумасшедшим, то есть с человеком, который ничего не боится и ничего не щадит. Пока дело шло о подаренной розе или о поцелуе руки — это было ничего: у королевы есть розы в парке, и руку ей может поцеловать любой подданный… Но если правда, что на третьем свидании… Ах, милое дитя, с тех пор как у меня появилась эта мысль, мне не до смеха.

Олива́ от волнения конвульсивно стиснула зубы.

— Что же тогда случится, мой добрый друг? — спросила она.

— Случится вот что. Прежде всего, вы не королева, по крайней мере, насколько мне известно.

— Нет.

— И присвоили себе сан ее величества, чтобы сыграть… такого рода легкомысленную шутку…

— И что же?

— Что же? Это называется оскорблением величества. А такое обвинение заводит людей очень далеко.

Олива́ закрыла лицо руками.

— Впрочем, — продолжала Жанна, — так как вы не делали того, чем он хвастается, то вам достаточно будет доказать это. А первые два легкомысленных поступка влекут за собой наказание: тюремное заключение от двух до четырех лет и ссылку.

— Тюрьму! Ссылку! — вскричала Олива́ в ужасе.

— Тут нет ничего непоправимого; я приму предосторожности, чтобы скрыться в безопасное место.

— Разве вас также потревожат?

— А как же! Разве этот безумец не выдаст меня сейчас же? Ах, бедная моя Олива́! Эта мистификация нам дорого обойдется.

Олива́ залилась слезами.

— Но мне то, мне-то, — говорила она, — не сидится ни минуты на месте! Что за бешеный характер! О, дьявол! Знаете, я просто одержима бесом. Из одной беды я попадаю в другую.

— Не отчаивайтесь, постарайтесь только избегнуть огласки.

— О, теперь я притаюсь в доме своего покровителя. А если я ему во всем сознаюсь?

— Прекрасная идея! Человеку, который держит вас чуть не под стеклом, стараясь скрыть от вас свою любовь; человеку, ожидающему одного вашего слова, чтобы открыто боготворить вас, — такому человеку вы сознаетесь, что позволили себе подобную неосторожность с другим! Заметьте, я говорю «неосторожность», а что заподозрит он?

— Боже мой, вы правы!

— Даже больше: это дело получит огласку, судебное расследование может пробудить у вашего покровителя сомнения. Кто знает, не выдаст ли он вас, чтобы приобрести благосклонность двора?

— О!

— Допустим, что он просто-напросто выгонит вас, что с вами будет?

— Я знаю, что погибла.

— А когда узнает об этом господин де Босир… — медленно проговорила Жанна, наблюдая за действием этого последнего удара.

Олива́ подпрыгнула на месте. Резким движением она разрушила все замысловатое сооружение своей прически.

— Он меня убьет. О нет, — шептала она, — я сама себя убью. Вы не можете меня спасти, — проговорила она с отчаянием, обернувшись к Жанне, — так как погибли сами.

— У меня, — отвечала Жанна, — есть в глуши Пикардии маленький клочок земли. Если б можно было до огласки, тайно от всех достичь этого убежища, то, быть может, еще была бы некоторая надежда.

— Но этот сумасшедший вас знает и всегда найдет.

— О, если бы вы уехали и были спрятаны, если бы вас нельзя было найти, то я уже не боялась бы этого безумца. Я громко сказала бы ему: «Вы не своем уме, если говорите такое; докажите!», что было бы для него невозможно; а тихонько я сказала бы ему: «Вы подлец!»

— Я уеду когда и как вы пожелаете, — сказала Олива́.

— Я думаю, что это будет благоразумно, — подтвердила Жанна.

— Надо ехать сейчас?

— Нет, подождите, пока я все приготовлю. Спрячьтесь, не показывайтесь никому, даже мне. Прячьтесь даже от вашего отражения в зеркале.

— Да, да, положитесь на меня, милый друг.

— И начнем с того, что вернемся домой; нам больше нечего сказать друг другу.

— Вернемся. Сколько надо времени для приготовлений?

— Не знаю. Но запомните одно: с сегодняшнего дня до самого вашего отъезда я не покажусь больше у окна. Если же вы меня увидите, то знайте, что уедете в тот же день, и будьте готовы.

— О да, благодарю, мой добрый друг.

Они медленно возвращались на улицу Сен-Клод. Олива́ не осмеливалась заговорить с Жанной, а Жанна слишком глубоко задумалась, чтобы разговаривать с Олива́.

Подъехав к дому, они обнялись; Олива́ смиренно попросила у своей подруги прощения за все несчастья, которые она навлекла на нее своей ветреностью.

— Я женщина, — отвечала г-жа де Ламотт, пародируя латинского поэта, — и ничто женское мне не чуждо.

XV

БЕГСТВО

Олива́ сдержала свое обещание.