— Ах, монсеньер! — воскликнула Жанна таким неподражаемо медоточивым тоном, который давал обширное поле для подозрений.

— Выслушайте меня, — продолжал г-н де Роган. — В последний раз, когда я виделся с ее величеством, мне показалось, что в кустах кто-то ходил.

— Глупости.

— И я выскажу вам все свои подозрения.

— Ни слова более, монсеньер, вы оскорбляете королеву; а кроме того, если б она и имела несчастье опасаться ревности своего любовника, чего я не думаю, неужели вы были бы настолько несправедливы, что упрекнули бы ее за прошлое, которым она жертвует ради вас?

— Прошлое! Прошлое! Это великое слово, графиня, но оно теряет силу, если это прошлое остается настоящим и должно стать будущим.

— Фи, монсеньер, вы говорите со мной, как с маклером, которого обвиняют в нечестной сделке. Ваши подозрения, монсеньер, настолько оскорбительны для королевы, что становятся оскорбительными и для меня.

— Тогда, графиня, докажите мне…

— Ах, монсеньер, если вы будете повторять это слово, я приму оскорбление на свой счет.

— Но, наконец… любит ли она меня хотя немного?

— Это вы можете узнать очень просто, монсеньер, — ответила Жанна, указывая кардиналу на стол и письменные принадлежности. — Садитесь сюда и спросите это у нее сами.

Кардинал с живостью схватил руку Жанны.

— Вы передадите ей эту записку? — спросил он.

— Если не я, то кто же другой взялся бы за это?

— И… вы обещаете мне ответ?

— Если вы не получите ответа, то каким же образом вы узнаете настоящее положение дела?

— О, в добрый час! Вот такою я вас люблю, графиня.

Он сел, взял перо и начал записку. Господин де Роган умел писать очень красноречиво и легко; однако он разорвал десять листов, прежде чем остался доволен своим посланием.

— Если вы будете так продолжать, — сказала Жанна, — вы никогда не закончите.

— Видите ли, графиня, дело в том, что я остерегаюсь своей нежности, а она прорывается против моей воли и, быть может, наскучит королеве.

— А, — иронически заметила Жанна, — если вы ей напишете как политический деятель, то она ответит запиской дипломата. Это ваше дело.

— Вы правы, вы настоящая женщина и сердцем и умом. К тому же, графиня, зачем нам таиться от вас, когда вы владеете нашей тайной?

Она улыбнулась.

— Действительно, вам почти нечего хранить в тайне от меня.

— Читайте через мое плечо, читайте так же быстро, как я буду писать, если это возможно, потому что мое сердце пылает и перо готово испепелить бумагу.

И он действительно написал; написал такое пламенное, безумное, переполненное любовными упреками и компрометирующими заверениями письмо, что, когда он закончил, Жанна, следившая за его мыслью вплоть до самой подписи, сказала себе: «Он написал то, чего я не посмела бы ему продиктовать».

Кардинал перечитал письмо.

— Хорошо ли так? — спросил он Жанну.

— Если она вас любит, — ответила ему предательница, — то вы это завтра увидите, а пока ничего не предпринимайте.

— До завтра, да?

— Я большего и не требую, монсеньер.

Она взяла запечатанную записку, позволила кардиналу поцеловать себя в оба глаза и к вечеру вернулась домой.

Там, раздевшись и отдохнув, она стала размышлять.

Дела обстояли так, как она и обещала себе с самого начала.

Еще два шага, и она у цели.

Кого из двух избрать себе щитом — королеву или кардинала?

Это письмо лишало кардинала возможности обвинить г-жу де Ламотт в тот день, когда она заставит его заплатить нужную сумму за ожерелье.

Если даже допустить, что королева и кардинал увидятся и договорятся, то как посмеют они погубить г-жу де Ламотт, хранительницу такой скандальной тайны?

Королева побоится огласки и все припишет ненависти кардинала; кардинал припишет все кокетству королевы; но если они объяснятся, то не иначе как при закрытых дверях. При первом же подозрении г-жа де Ламотт ухватится за этот предлог и уедет за границу, захватив с собой кругленькую сумму в полтора миллиона.

Кардинал, конечно, будет знать, а королева угадает, что Жанна присвоила бриллианты; но зачем им было бы предавать огласке эпизод, так тесно связанный с событиями в парке и в купальне Аполлона?

Но одного письма было недостаточно, чтобы воздвигнуть эту систему защиты. У кардинала много красноречия: он напишет еще семь или восемь раз.

Что же касается королевы, то кто знает, быть может, в эту минуту она сама с г-ном де Шарни готовит оружие, которое вложит в руки Жанны де Ламотт!

В худшем случае все эти тревоги и уловки окончатся бегством, и Жанна заранее обдумывала его.

Прежде всего — срок платежа, разоблачение со стороны ювелиров. Королева обратится прямо к господину де Рогану.

Каким путем?

Через посредство Жанны, это неизбежно. Жанна предупредит кардинала и предложит ему заплатить. Если он откажется, она пригрозит предать огласке его письма; он уплатит.

После уплаты опасности более не будет. Что же касается публичной огласки, то надо будет использовать до конца все возможности интриги. Здесь все в полном порядке. Честь королевы и князя Церкви, оцененная в полтора миллиона, — это слишком дешево. Жанна была почти уверена, что, если захочет, получит за нее три миллиона.

Но почему Жанна была так спокойна за успех своей интриги?

Потому, что кардинал был уверен: три ночи сряду он видел в боскетах Версаля королеву, и никакие силы в мире не могли бы убедить его в том, что он ошибается. Существовало только одно доказательство обмана, живое, неоспоримое, и это доказательство Жанна устранит.

Дойдя до этого пункта своих размышлений, она подошла к окну и увидела на балконе Олива́, снедаемую беспокойством и любопытством.

«Ну, кто кого?» — подумала Жанна, посылая нежный привет своей сообщнице.

Графиня подала Олива́ условный знак, чтобы та вечером спустилась к ней вниз.

Обрадованная этим официальным сообщением, Олива́ вернулась в комнату; Жанна снова погрузилась в размышления.

Уничтожить орудие, когда оно больше не может служить, — в обычае у всех интриганов; они чаще всего неудачно справляются с этим: или разбивают инструмент таким образом, что он издает жалобный стон, выдающий их тайну, или разбивают его не окончательно, так что он еще может служить другим.

Жанна предполагала, что маленькая Олива́ при своей жизнерадостности не даст себя разбить, не издав стона.

Необходимо было сочинить для нее басню, чтобы убедить ее бежать а затем еще придумать вторую басню, которая убедит ее бежать с большей охотой.

На каждом шагу возникали препятствия; но бывают умы, находящие в борьбе с затруднениями такое же удовлетворение, какое находят другие в том, чтобы ходить по пути, усыпанному розами.

Как ни была очарована Олива́ обществом своей новой подруги, очарование это было лишь относительное, то есть она находила эти отношения восхитительными с точки зрения пленницы, выглядывающей из-за решетки тюрьмы. Но Николь по своей искренности не скрывала от приятельницы, что предпочла бы дневной свет, прогулки при солнце — одним словом, настоящую жизнь этим ночным прогулкам и мнимому королевскому сану.

Жанна, ее ласки и дружба — все это было только намеком на жизнь; а Босир и деньги — сама жизнь.

Подводя итог своим рассуждениям, Жанна решила поговорить с Николь о том, что совершенно необходимо уничтожить доказательства преступного обмана, имевшего место в Версальском парке.

Настала ночь, Олива́ сошла вниз. Жанна ждала ее у калитки. Они вдвоем пошли по улице Сен-Клод до пустынного бульвара, где нашли свою карету, которая, чтобы не мешать им разговаривать, поехала шагом по дороге, ведущей кружным путем в Венсен.

Николь переоделась в простое платье и шляпу с широкими полями, а Жанна была наряжена гризеткой; никто не мог бы их узнать. Кроме того, для этого надо было бы заглянуть в карету, на что имела право только полиция. Но пока полицию ничто не встревожило.

К тому же карета была не простая; на ее дверцах красовался герб Валуа — внушающий уважение часовой, чей запрет не посмел бы нарушить самый дерзкий агент.