Ваня лежал на сухой, твердой земле, потому что пола в нашем сарае не было, под кроватями даже росла трава (в то хорошее время мы еще спали на кроватях). Он пролежал весь вечер с широко открытыми глазами, помаргивая белесыми ресницами. Все уже отступились и разошлись, только Жиркин сидел у Вани в ногах и твердил как попугай:
— Ты меня знаешь, а?
Ваня молчал. Он никого не узнавал.
Утром Ваня как ни в чем не бывало ворочался в недрах своей посудины, а если кто-нибудь уж очень пытался узнать у него фамилию, высовывал молоток с длинной ручкой.
...Уже давно шла уборка. Кончились сухие дни, и зарядили дожди. В тусклых просторах горели ярко-желтые полоски полей с тяжело склонившимися колосьями. То, что было скошено для раздельной уборки расползлось бурыми подтеками, дожди вбили скошенные колосья в стерню и обмолотили их. А Ваня все еще возился с ремонтом. Потом долго искал свободный трактор, но трактористы, зная, что комбайн собран из бознать чего, а комбайнер — студент, бежали от нас кто куда. Но вот наконец трактор все-таки нашелся, и в неприметный день, напутствуемые подгулявшим помбригадира, мы поехали.
В помощники Ваня выбрал меня. Я его об этом не просил. Но, может, он сам заметил, что мне осточертело на току, может, решил оформить союз с очкариками, а заодно, после особо удачного трудового дня, спросить ненароком про импрессионистов.
Мы сделали круга четыре, высыпали два бункера самосвалу, который приезжал на соседнее поле к подборщику. Все шло ничего. Ваня только раз зазевался, и зубом жатки пропороли бугорок. Штука эта неприятная, потому что перед зубом сразу вскипает бурун липкой земли, а за жаткой тянется хвост колосьев. Но Ваня успел быстро поднять и опустить жатку, да и пшеница в этом месте была жиденькая, так что хвост получился небольшой. Еще у нас полетело полотно, но мы к этому были готовы, так как полотно нам дали старое.
На пятом круге я увидел, как к нам, скользя по мокрой земле и размахивая руками, бежит помбригадира Мишка. Сердце у меня заныло. Так уж глупо оно устроено, что всегда я думаю самое страшное и потом, когда оказываюсь в дураках, зову себя директором паники. Вот и тогда я почему-то решил, что началась война, что в Москве сейчас ой-ой-ой и все прут в метро, где с рельс уже сняли ток, а в Третьяковке сейчас пусто даже перед «Тремя богатырями». А о чем я еще мог думать, глядя на подбегающего Мишку — запыхавшегося и совсем трезвого?
Мишка сказал, что нужно возвращаться, отсоединять молотилку, чтобы только косить. Ваня возразил ему в том духе, что валить хлеб на землю, когда дожди идут не переставая, дело зряшное. Мишка в полемику не полез, а выматерился и сказал:
— Твое дело телячье — привязали, и стой. Да и мое тоже. А рассуждают пусть те, кому за это деньги платят.
У директора шло совещание. Мы просидели в коридоре часа полтора. Ваня все ерзал, потому что боялся, что трактористу надоест загорать и он куда-нибудь зальется. Когда мы наконец вошли, директор уплетал ломоть серого хлеба, запивая его водой из захватанного стакана. Ване он потряс руку, а мне только кивнул и опять схватился за стакан. Видно было, что он спешит. Ваня стал рассказывать, а директор без всякого выражения уплетал свою краюху. Ваня кончил, помолчал и с деревенской обстоятельностью принялся рассказывать по новой, а директор все ел, и вода капала с его небритого подбородка. Кончив есть, он не бросился, как я думал, к вешалке за плащом, а неторопливо сгреб с бумаг крошки, высыпал их в рот и, подперев кулаком щеку, уставился на Ваню.
— Ну и что? — спросил директор, когда Ваня замолчал.
— Зряшное дело, — вставил я, но директор даже бровью не повел и опять спросил Ваню:
— Ну и что?
Ваня потянулся к графину, налил себе воды в тот же стакан, выпил и воззрился на директора.
— А у меня план, — ответил директор, — шестьдесят процентов убрать раздельно. И так по всей области, — он перевел взгляд на меня, взвешивая, стоит ли при мне откровенничать. — Были и такие, что не согласились. В соседнем районе, например. А я не хочу пасти свиней.
— Достойна чести и стиха, — вдруг сказал Ваня.
— Брось, шкура у меня дубленая. Но если ты такой настырный — поговори с уполномоченным. Это он велел. Только ничего не выйдет.
Уполномоченного мы нашли на окраине поселка. Присев над мокрой дорогой, он что-то подсчитывал, чиркая прутиком по глине, или играл в крестики-нолики — издали не поймешь. Не доходя шагов пять, Вася вобрал голову в плечи и кивнул. Уполномоченный выпрямился и тоже кивнул. На нем был мятый костюм, но несвежий воротничок был стянут вполне официальным темным галстуком. Ваня кивнул еще раз и еще, а уполномоченный ничего не понял и тоже кивнул, потому что устроен был, наверное, совсем не так, чтобы представлять себе самое худшее. А Ваня вдруг взбрыкнул как-то совсем не по правилам и влепил ему в ухо. Уполномоченный упал и закрыл голову руками. Ваня глупо улыбнулся и спросил:
— Ты меня знаешь, а?
С тех пор мы с Ваней катаем погрузчик по току. Перевели нас без объяснений и даже без выговора. Только вечером Славка Пырьев завел в уголок и сказал, что если мы кому-нибудь трепнемся, то пойдем под суд за теракт — террористический акт то есть, а если будем молчать — уполномоченный нас прощает.
Хуже всего, когда надо переехать через бурт. Тогда хватаешься за спину и тянешь что есть сил. На твои пальцы ложатся еще руки, зерно со скрипом раздвигается, и нужно хвататься за следующую спицу, и пальцы не оторвешь, так крепко их прижали. Про импрессионистов Ваня, кажется, решил меня не спрашивать.
...Зерно набивается в кеды, оно оказывается в и карманах штанов, в волосах, ушах. В самые первые дни мы стеснялись на него наступать, благоговейно пробовали на зуб. Потом оно потекло нескончаемым потоком. С зеленой пеной оно лилось из кузовов самосвалов, дробно мельтешилось в веялках, загадочно жужжало в похожих на вагоны ВИМах, шипящей плетью впивалось в небо, вылетая из зернопультов, покорно ползло под скребками зернопогрузчиков.
Обожравшиеся воробьи устало дремали на проводах, и даже прожорливые утки плохо нам помогали. Зерно потеряло над нами магическую власть, оно превратилось только в единицу работы, как земля для землекопов. Зерна было слишком много.
А оно текло с необузданной силой цепной реакции, и нечем было управиться с этой массой. Оно слеживалось в теплые гранитные глыбы, рассыпавшиеся от удара сапога. Над током стоял теплый запах браги. Заваленные буртами, упрямо лезли обреченные бледно-желтые ростки.
Я очухиваюсь от холода. Печь прогорела, и стало слышно, как дует из-под двери. Впопыхах я бросаю несколько совков угля в топку, но слишком много — он только зашипел и покрылся белыми дымками. Все так же впопыхах, потому что печь гаснет, а разжигать ее снова целая волынка, я выскакиваю на крыльцо за соляркой, выплескиваю в топку одну банку, вторую, третью и только наклоняюсь за четвертой, как печь глухо ухает, и пол вздрагивает. Сноп раскаленных углей вылетает из топки.
Я думаю, что мало суметь родиться — нужно еще родиться счастливым. Иначе не проживешь. Я, кажется, сумел, потому что стоило сейчас вот этому угольку пролететь еще несколько сантиметров и упасть в ведро с соляркой, как все очень мило бы кончилось. Я такую картинку видел в учебнике судебной медицины — кулаки сжаты и выставлены перед грудью, как готовые к выстрелу пружины. Поза боксера, глава «Ожоги».
Я по-быстрому затаптываю угольки, оглядываюсь с тайной надеждой, что никто, не проснулся, и натыкаюсь на неподвижный взгляд — Ушкин.
Кто его знает, что за парень! Уснет он сегодня хоть на минуту? Не намотался он за день, что ли? Я в это никогда не поверю.
...День выдался неприятный. Утром мы с лопатами пошли на ток. Дул холодный сильный ветер. Колонна машин не пришла. Грузить было не во что. С подветренной стороны бурта каждый сколупнул корку, вырыл яму, улегся в зерно поплотнее. Зерно бродило и было теплым. Низко над землей неслись серые тучи. Колонны все не приходили.