Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач посмотрел на меня.

— Товарищ сержант, — сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, — со связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.

— Разгильдяй! — рявкнул на меня Грач. — А ты, мамань, садись. Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?

— Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.

— Видишь, уже в полшестого, а говорила — в пять. Еще посидишь — и к девяти пойдешь.

— Брехун ты, — сказала тетка, — а мне целый день у плиты стоять.

Тут на улице опять заскрипели шаги, и в дверях показался лейтенант Сережа и девица — та самая, кажется, перед которой Грач решил отличиться и затеял с нею эту игру в стой-кто-идет. Лейтенант галантно пропустил девицу, вошел и сказал:

— Садись. Посмотрим, как солдаты службу несут.

— Уж они несут! — подхватила девица, запас стервозности у нее, вероятно, еще не вышел. — Мне бы такую службу.

— А мне бы такую фигуру! — не упустил случая Грач. — Давайте меняться — я вам службу, а вы мне фигуру. С такой фигурой я получше службу найду.

— Но чтобы к фигуре и все остальное, — дополнил я выступление Грача, — а то будет противоестественно.

А мы соответственно отдаем вместе со службой комплект обмундирования и кинжал.

— Обмундирование и кинжал нельзя, — возразил Грач, в котором вдруг взыграло уважение к закону, — казенное.

Но я с ним никак не мог согласиться.

— А фигура — разве это личное достояние? А удовольствие, которое она доставляет всем? Красота есть явление общественное, общечеловеческое, можно сказать. И если тебе ее предлагают...

— Вам никто ничего не предлагает, — перебил меня лейтенант, — и потрудитесь встать в присутствии офицера.

— Я пойду, — испугалась тетка, — вы уж тут потише. Людям вставать в пять утра.

Вставать мне сразу расхотелось, и я спросил девицу, которая уселась на лавке:

— А мне вы ничего не предложите?

— Встать! — завопил Сережа. — Встать, когда, с офицером говоришь.

— Пардон, — вмешался Грач, — он говорит с дамой. А вы, собственно, кто такой?

— Я тебе сейчас объясню, — пообещал Сережа. — Сейчас вызову наряд и прямо на губу проследуешь.

Это предложение его и погубило. Теперь, после того как он нам пригрозил, никакой жалости у нас к нему не осталось. И мы с Грачом оба посмотрели на телефон. Нам-то дежурный ничего не сделает, а пьяного Сережу уведут под белы руки тотчас.

— Плюнь на них, — сказала девица. — И что тебе за удовольствие с ними разговаривать?

Она встала и поплыла на улицу, Сережа закрыл за ней дверь и вернулся на середину комнаты.

— Я не какой-нибудь бурбон! — сказал он с выражением, — я уважаю солдата, даже если вижу его ошибки. Но и он должен уважать меня и признавать свои ошибки. Иначе получится, что командир прощает солдату все. А как это называется?

— Ты скажешь, как ее зовут? — спросил меня Грач. — Или передумал уже?

— Я скажу, останемся одни, и скажу.

Сережа вышел и хлопнул дверью. А пока я придумывал, как зовут мою девочку в Кинешме, Грач уснул. И наверное, он видел во сне не ее, потому что сказать, что у нее все зубы железные, я тоже не успел.

Разбудил меня Грач. Он стоял надо мной в шинели, подпоясанный, с кинжалом наружу и пихал меня сапогом в бок. Мандарина в комнате не было. Грачу я вежливо объяснил, что не люблю, когда со мной так бесцеремонно обращаются.

— Мне, конечно, все равно, — сказал Грач, — можешь сопеть в две дырочки. Но я бы на твоем месте принял мое предложение.

Со сна я довольно долго расставлял все эти сказанные шепотом местоимения по своим местам. А Грач стоял загадочный, нацелив ухо на открытую дверь. Радиола уже не играла.

— Шинель надень, — сказал он, когда я управился с сапогами, — холодно.

— Только учти, — забеспокоился я, — тебе еще час остался. Я за тебя стоять не буду.

— Просить будешь! — пообещал. он и выключил свет. — Двигай за мной.

Темень на улице была жуткая. Грач сразу пропал, и я затоптался перед дверью. Потом он зашипел на меня, и я еле-еле разглядел, что он, пригнувшись, крадется к столовой. Я пошел за ним, но он опять зашипел, и я тоже встал на карачки. Когда мы отползли от нашего барака метров на десять, я увидел, что не так уж темно, что можно кое-что различить, а магазин виден даже отлично, потому что в комнате напротив, где гуляли лейтенанты, все еще горел свет.

Мы уже поравнялись с магазином, когда я услышал, что на крыльце кто-то есть. До магазина было метров тридцать. Грач совсем распластался, и казалось, что он уснул. Я дернул его за сапог, но он даже не шевельнулся. А на крыльце кто-то — теперь я это уже слышал отчетливо — шептался. Я привстал, чтобы разглядеть, кто это, но Грач пихнул меня, и я свалился. Я сразу отвесил ему по шее, благо свалился прямо на него, но он не стал уточнять отношения, а медленно, не поднимая головы, пополз к крыльцу. Я пополз за ним. Я ему верил, потому что хотя мозгов у него немного, но чувство юмора всегда было в порядке. Очень скоро можно уже было, различать слова. Говорила девка: — Ее одевают, а она все в окошко выглядывает — где ее прекрасный. Извертелась вся, а его нет. А папаша под дверью на стреме, и старикашка тут же. Весь красный и трясется. Папаша каждую минуту кричит: «Чего вы там ковыряетесь? У шофера уже трешник настучало». Руки убери, а то рассказывать не буду.

Наконец она вышла, папаша ее по голове погладил — не бойся, дуся. Старикашка ей, конечно, букетик в ручку — и в машину. Втроем сели, а гости должны были прямо в церковь приехать. По дороге она еще надеялась, что он откуда-нибудь вывернется, но все зря.

— Кто он? — спросил мужской голос.

— Владимир.

— Ты его знаешь, что ли?

— Да это певец Высоцкий. Я уже говорила, слушать надо. И не жмись ты ко мне.

— Я тебя вдохновляю. Давай дальше.

— Приехали они в церковь, поп их окрутил в один момент, только спросил: «Ты всерьез за такого жмурика выходишь?» Она видит, что Владимира нет, шепнула белыми губами, что все равно деваться некуда, и в обморок хлопнулась.

— У тебя ноги холодные, — сказал парень.

— Иди ты со своими ногами. Неинтересно, что ли?

— Давай-давай, Я слушаю.

— Ее в обмороке в машину положили и поехали. Гости за ними — папаша автобус где-то нанял. Но, пока выходили из церкви, пока садились, такси уже далеко уехало. А в такси только она, старичок и шофер. Вдруг стрельба, крики. Она глаза открывает, а Вовка уже старика из машины тащит, тот помертвел даже — так боится. Она тогда старика за шею и к себе, а Вовке говорит: «Я тебя, миленький, ждала, но ты долго собирался. На такси, наверное, экономил? Мне такой жадюга не нужен». Он похлопал глазами и отвалил.

— И все? — спросил парень.

— А тебе мало? Конец первой серии.

— Я это уже читал. Это же «Дубровский» Пушкина.

— Сам ты Пушкин. Мне это одна женщина в электричке рассказывала про актера Высоцкого. А дуреха за стариком еще лет десять маялась, он никак не умирал.

— Чего нам о стариках говорить? — спросил парень, и доски на крыльце заскрипели — наверное, он приступил к делу.

Это было уже неинтересно, мы встали и пошли в полный рост. Грачик зачем-то потянул меня туда, где свет горел. Открываем дверь — ах ты наш дорогой начальничек! Мандарин спит, положив голову на стол. Грачик ему воротник расстегнул — жалко все-таки, если командир задохнется.

— А кто на посту? — спросил Мандарин, открыв свои дурные глаза.

— Нинка с лейтенантом. Тебя записать?

— В другой раз, — сказал Мандарин, — а сейчас дверь закрой, дует.

Порядок в комнате был тот еще... Мы погасили свет и ушли.

Минут через десять, когда мы, почему-то невеселые, укладывались, дверь открылась, и, держась за стенку, вошел Мандарин.

— Ребята, — сказал он, — мне стыдно. Вызовите патруль. Пусть меня арестуют.