Главное — не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап, чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать подпорками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта, именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой тотчас и другими неприятностями впоследствии.

Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной политической зрелости.

В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все окна были открыты и двери тоже — а барак был устроен так, что дверей в нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив — это не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней опасности.

Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие. Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не растерзали.

В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые — сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое большое, что можно было увидеть — это задранные руки и бретельку на плече.

Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены Лота.

— Стой! — закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура мелькнула метрах в десяти.

Он от неожиданности споткнулся и спросил:

— Ты чего?

— Стой! — еще раз крикнул я.

— Дальше что?

А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что пускать нельзя.

— Ты подумай, — сказал он, — после скажешь.

— Не пущу! — крикнул я не по тексту.

Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.

— Что за шум? — спросил Мандарин у меня за спиной и зажег фонарик.

— Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! — доложил Грачик, сидя на неизвестном.

— Встаньте! — сурово приказал Мандарин.

Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в глаза офицерские полевые погоны — мягкие, зеленые, с двумя маленькими звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!

— Студенты? — спросил лейтенант, он был молоденький, лет двадцати. — Да не свети ты, обрадовался!

Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь. Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще двое таких же.

— Серега, ты чего? Что здесь такое? — спросили они нашего.

— Споткнулся. Набросали тут всякого.

— А ты раньше всех хотел!

— Летел к своей Ниночке!

— Пошли! — сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему, конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как он.

Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.

— Ладно, спите, — сказал он, — только дверь оставьте открытой, чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.

— Петь, — сказал я, — душа жаждет! Позволь любимой девушке в Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, — она на первом курсе самая дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о солдате!

Мандарин приказал отставить Кинешму.

Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа Мандарин заврался. Тут не только храпи — одноименные стихи В. Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли — на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю. И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.

— Рядовой Шаров пост сдал! — крикнул я погромче.

— Принял! — сказал Мандарин без энтузиазма. — Долго они еще орать будут?

В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я, значит, ложись на голую лавку.

— Двигайся, — сказал я, сдирая сапоги.

— Гуляй! — начал выкобениваться Грач. — Ты бодрствующая смена. Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав читать надо.

— А ты читал?

— Умные люди рассказывали.

— Тебе повезло. Тогда отдавай шинель, а мандариновскую пополам разорвем.

— Военное имущество, — возмутился Грач и отодвинулся к стене, освобождая мне место, — как можно!

— Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-нибудь оденет?

— Ладно, — пошел Грач на мировую, — давай про что-нибудь интеллектуальное поговорим.

— Давай. А про что?

— Про что! — передразнил он меня. — Подумать надо. Давай про Шуберта.

— Кто начинаем?

— Ты начинаешь.

— Давай, — сказал я, — хороший композитор.

— Мировой! А что он написал?

— Романсы какие-нибудь, квартеты.

— И арии, — добавил Грач. — Они все арии пишут.

— Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был неправ?

— Почему недооценивал? — возмутился Грач. — Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко удается с культурным человеком поговорить.

— Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.

Мы помолчали, переживая каждый про себя эту удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так же пер грохот радиолы:

— А они про Шуберта и не слыхали.

— Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?

— Нет, наверное, — выразил надежду Грач, — но ты на всякий случай не спи — ты бодрствующая смена.

Он отвернулся, засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем сон, и он сказал:

— А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты есть.

— И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший. Ты лучше меня.

— Ну да? А как зовут? — оживился Грач, он даже повернулся, но поговорить на эту тему нам не удалось, потому что послышались шаги и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.

Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в открытую дверь.

— Мамань! — позвал Грач. — Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?

— Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?

— Посты проверяешь? — спросил Грач и полез из-под шинели. — По совместительству работаешь или как общественность?

— Да ну тебя! — отмахнулась тетка. — Спать я хочу. Мне в пять часов вставать, а они моду взяли — всю ночь гулять. Вызови дежурного, пускай их вздует.