— Отставить! — вопит старшина, он опять бежит откуда-то сзади, красный от натуги. — Прекратить! На месте, стой!

Но, милый, разве нас теперь остановишь? И мы бережно и спокойно повторяем припев.

— Рота, налево! Кто запевал?

— Бизе! — представляется Грачик и смущенно поправляет очки.

— Два наряда вне очереди! Смешно? Кто еще хочет?

Ох и помотал же нас старшина после этого выступления. По гадскому сыпучему песку мы шли строевым, неслись как угорелые, а он кричал: «Быстрей!» Несколько раз мы проскакивали столовую, потом какой-то сверхсрочник с красной повязкой остановил нашего начальника — обед остывает.

На вечерней поверке капитан Останин делился с нами своими сокровенными мыслями:

— Весь полк уже знает, что вы хорошо поете. Меня это радует, потому что скоро дивизионный смотр. Но репертуар вам следует обновить. Надо петь не про баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что. Попробуем?

Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы — находились за день. И лучше бы поспеть первыми — другие роты займут этот загончик, обнесенный плетнем, не протолкнешься.

С места, с песней, шагом марш! — командует Останин.

«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» — вопят наши униженные индивидуальности.

— Рота, запевай! — кричит Останин.

В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся тяжелые вздохи и бойкая скороговорка счастливцев.

— В сторону леса, — кричит Останин старшине, — и обратно. Пока не запоют!

Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый настил перед койкой и счастливо засмеялся.

— Шакаленок! — позвал он. — Служи честно! Смотри начальству в рот, целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.

Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем палатки.

Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны — помкомвзвод пока единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, — откидывает полог и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой — только командир дивизии, и то не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для, как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой земле, конечно, наряд вне очереди.

Мандарин распрямляется и смотрит на часы.

— Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.

— Не учи ученого! — мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на голову, но это уже дохлый номер.

— Мандарин! У тебя руки чистые? — осведомляется Грачик, но помкомвзвод оставляет этот вопрос без внимания.

— Ребята, — выступает он, — а что, если сейчас всем встать по-тихому и пришить подворотнички? Днем некогда будет.

— Вспомнил! — отзывается молодцеватый Серж Никонов — у него уже, конечно, пришито.

— Петя! У тебя руки чистые? — опять задушевно спрашивает Грачик.

Трошкин, матерясь — поспать не дают — сбрасывает одеяло, тянет отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.

— Ты что, не мог их снаружи повесить? — накидывается Мандарин на Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает ступню.

— Мне батя значок отличного пожарника дал, — говорит Грачик. — Никто поносить не хочет? Дорого не возьму — три воротничка. Показать, Серега?

— В ларьке купишь.

— А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать пожарника?

Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.

— А маршальской звезды, извини, нету, — продолжает Грачик. — Хотя у одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но не больше, а то они вопрос ребром поставят.

— Трошкин, на выход! — командует Мандарин. — И бегом. А то еще схватишь.

Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как букеты, роется в постели — пилотку потерял. Портянки пенятся в сапогах, это похоже на шампанское в бокалах.

— Лодыри, — гундосит он, — сегодня каша гречневая с подливой. Кровать уберете — не пожалеете.

— А может, у тебя руки чистые? — спрашивает Грачик, но Трошкин только пятками босыми сверкнул.

— Вам нужно старлея позлить? — вопрошает Мандарин меня и Грачика. — Нормально вы жить не желаете?

— Желаем! — вопит Грач. — А условий нет. У меня пузырь разрывается — не добегу. А отнести никто не может — все неумытые.

— Довыступаешься!

А вот и труба.

После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин здоровается с нами. Мы кричим: «Здражелам!», а дальше кто по уставу — «товарищ полковник», кто от себя — «отец родной». Главное, чтобы громко было. А что кричишь — хоть здравицу английской королеве — никто не разберет.

— Сегодня учебно-тактическое занятие, — говорит Панин. — Взять оружие, скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!

Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал — невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли? Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его понравилась — если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.

У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа — это взвод) свой полковник. Есть бешеный, со сросшимися бровями Шевченко. Когда он орет, сразу думаешь, какое счастье, что полковники на занятия без оружия приходят — этот выстрелить может. На экзаменах он своим ниже четверки не ставит.

Есть выдумщик Сакеев. Он ребятам такие вводные дает, что прямо война с марсианами. А они и рады стараться. У них во взводе, который на ящике с песком обозначается только фигурной скобкой, у каждого солдата есть фамилия и про каждого солдата известно, что он может. Ручной пулеметчик у них Герой Советского Союза. Его то и дело в засаду посылают, и он им целую роту противника кладёт. Почему-то у них в составе взвода самоходка действует — трофейная, говорят, от начальства спрятали. Они ее в атаку не посылают (заметят и сразу отберут), но при бое в глубине обороны противника или при отходе на заранее подготовленные позиции она их крепко выручает. Заиграются и на перерыв не выходят.

Есть лысый, маленький Скоков. Он, дав обстановку, поднимает и спрашивает: «Ваши личные ощущения?» Тут можешь выдать поток сознания, можешь говорить хоть час — не перебьет, только на самом деле представь, что все это началось. Он все выслушает — про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет: «Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться так...» На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка — на повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к чему, то скажи заранее — поставит пять.

А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает каждое утро в шесть — сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую. Прическа у него одна и та же — мальчишеский полубокс, который никак не скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов. Ставит двойки, тройки, четверки — кто как отличится. Пятёрки у него получает только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда, есть — он никогда ничего не забывает.

Мандарин орет: «Выходи строиться!», а я никак не могу застегнуть ремень с надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.