— Нет, — отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, — мне хватит.

Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял «Беларуса» — чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.

Дядя озирается по сторонам — ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.

Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.

— А за горючее комбайнер заплатит, — говорит дядя, облизывая горбушку, — так положено.

— Как же, — неожиданно для себя вылезает Юра, — вы заплатите!

«Зачем я вылезаю? — думает он. — Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать».

Но комбайнер уже поднял перчатку.

— А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? — спрашивает он Юрку. — Ты мамкину сиську давно бросил?

Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.

— Спорим, что комбайнер не заплатит?

— Я с тобой не только что спорить, — спокойно говорит дядя, — я с тобой рядом какать не сяду.

Слово-то, гад, какое выбрал!

Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.

После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.

Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, — не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками — как для младенцев, чтоб не падали, — и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы — никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься — тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой — ладно, мол, не волнуйся.

Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться — не асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на борозду. Вот и вся работа.

Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо — вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но агронома давно не видно, и за все отвечает Мишка.

А с него план спрашивают, ему чем мельче — тем лучше, потому что мельче быстрее. А может, и агроном, если бы узнал, тоже бы не волновался — урожай здесь бывает раз в три года, в будущем году, значит, ничего не будет, и, если по совести разобраться, можно вообще ничего не делать и зря горючее не жечь. Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от природы.

На конце рычага, которым поднимаешь и опускаешь плуг, есть дырка. Кто ее знает — для чего, но трактористы наловчились: продевают в эту дыру какой-нибудь шнур и хорошо без прицепщиков обходятся. Это ведь тоже вопрос — нужны мы здесь или не очень?

Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от начальства.

Конечно, бывают и запарки. Это когда прозеваешь и под плуг попадает перекати-поле или какая-нибудь еще травка поздоровей. Получается вроде запруды — земле некуда отходить, и она наливается под ногами тяжелым комом. Тут нужно соскакивать и кричать трактористу, чтобы остановился. Потом, обдирая пальцы, выковыриваешь из-под плуга эту землю с запутавшейся травой. Земля, только что мягкая, как вода, не поддается, колупаешься долго и проклинаешь себя за то, что прозевал эту травку. Но так бывает нечасто — раз пять за смену. А все остальное время сидишь и торгуешь дрожжами.

Холодно, и ничего не спасает — ни ватник на сиденье, ни ушанка, ни теплые портянки. Прячешь ладони под мышки, поза получается гордая. Гордо плывешь над белой землей, и сзади тебя остается черный шлейф.

Но наполеонствовать долго не получается — зябнут коленки. Соскакиваешь и чешешь за трактором. Не такая уже и скорость, но ведь и харч не тот, и по утрам, если бегаешь один, далеко не убежишь, поэтому, форма совсем неважная.

Другим прицепщикам легче. Юрке не повезло с Лосевым. Другие спокойно сидят в кабинах, дремлют и вылезают только перед дорогой или в конце загонки, чтобы поднять плуг, а потом обратно. А у Юрки Лосев. Стоит Юрке залезть в кабину, как тот начинает озираться, словно Юрка просит его ворованное спрятать. С таким нервным не поездишь. Так весь день и трясешься на этой железке.

Юрка закрывает глаза. Не очень холодно. Но все-таки не уснешь. К вечеру, если холоднее не станет, можно будет подремать, а сейчас не очень и хочется. Такое ощущение, как будто выпил бутылки две пива — не поймешь, чего хочется, но, в общем, ничего.

— ...........!

Юрка открывает глаза. Это кричит Шмунин. Он бежит через степь, почему-то подбрасывает шапку и кричит изо всех сил. Лосев высовывается и смотрит на плуг — все вроде в порядке, орать не из-за чего. Юрка встает с креслица. Это похоже на то, как сходишь со ступеньки трамвая. И машет Лосеву — мол, поезжай. Но тот уже не видит. Ничего с ним не сделается, если проедет полкруга без прицепщика.

— ...........! — кричит Шмунин. Он уже совсем близко, и видно, как на его всегда кислом лице сейчас играет улыбка.

— Шабаш! — говорит он, подбегая. — Пырьев приезжал. Что, говорит, на банкет заказываете? Понимаешь?

— А куда он поехал?

— Уезжаем, понимаешь? — кричит Шмунин. — К ядрёне фене уезжаем.

— А куда он поехал? — тупо повторяет Юрка, словно боится поверить в то, что кричит Шмунин.

— А кто его знает! Может, к Эмке своей. Ты что? Не доволен? Оставайся, они на тебе зимой будут воду возить.

Шмунин уже убежал. Ему не терпится поделиться новостью. Бунинский трактор метрах в двухстах, а дальше никоновский.

«А почему воду? — думает Юрка. — У них водовозка есть. О чем я, дурак, думаю? Ведь уезжаем — к ядрене все это фене. Уезжаем, понятно? Люська, наверное, на вокзал прибежит. Лосев сейчас опустит плуг и пойдет обратно. Ему даже рассказать ничего нельзя — все будет оглядываться, как будто Мишка его караулит. И все-таки уезжаем!»

Мишка в это время сидел в землянке около Эй, который чистил картошку для супа, и обсуждал международное положение:

«Мы, понимаешь... а они...» Разговаривать с Эй было приятно, потому что он не перебивал, но и скучновато — даже на самые смелые предположения Эй не реагировал и не отрывал взгляд от ножа, по которому затейливыми лентами ползли очистки. «И тогда, понимаешь...» — говорил Мишка, успевая следить и за тем, как плюхаются очистки, и за открытой дверью — не случилось ли там что-нибудь, требующее его руководящего вмешательства.

Делать ему было совершенно нечего, поэтому он еще издалека услышал полуторку, слазил в карман, достал замусоленную бумажку и карандаш, и к моменту, когда Славка прошел мимо двери, вид у Мишки был деловой и даже озабоченный — вчерашние цифры его не совсем устраивали. Хотя Славка не заметил его, Мишка вскочил и сказал «здравствуйте», потому что считал Славку довольно большим начальником.

— А как ты думаешь, — спросил Мишка, усаживаясь снова, — сделал он ей пузо?

Но Эй и тут ничего не ответил.