За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.

«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца — нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции — неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.

Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит „лапу“ и работать в нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает „лапу“. Обычно покажет что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для Огуренкова — несбывшиеся мечты, и поэтому „лапу“ обычно держит помощник с челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.

Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь, и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: „И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы“. Это относится и к боксу, потому что бокс — тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит. На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь поединок самцов на лесной поляне. Поэтому бокс любят смотреть даже самые малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает».

Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая фигура в голубом теплом белье — распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина в бригаде только одна — учетчица Эмка. Ее особенно не стесняются. Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут просто Эй. Эмка смотрит на Шмунина брезгливо, как на клопа, и откидывает расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного кем-то плуга.

«Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством бегали. У них не побежишь — измену революции пришьют. Все бегали и складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции добежать».

От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три, спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все выдувает — обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было, задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд проходит.

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле — метров триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

— Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

— Дурак! — обижается Шмунин и хлопает дверью. — А еще Ницше читал! — кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски — дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

— Скубенты! — кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. — Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика — не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал — кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку — другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были — зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали — был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится — „Беларусом“ комбайн в мастерскую не оттащишь, а все „дэты“ на пахоте».

Вторым выскакивает из вагончика Никонов.

— Выходи строиться! — кричит он. — Быстро!

Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.

— Равняйсь! — кричит Никонов. — Смирно! С песней шагом марш!

Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.

— Наша Таня громко плачет, — кричит он дурным голосом, — уронила в речку мячик.

Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.

— Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, — заводит Шмунин на мотив «Среди долины ровные».

Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.

Юрке наплевать на все эти песенки.

«Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы „Волгу-Волгу“ посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь».

— Отделение, стой! — командует сам себе Никонов у входа.

В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.

— Ну и что? — допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.

— А чего? — удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. — Врубаю четвертую и тащу по улице.

— Зачем по улице? — встревает кто-то. — В объезд надо было.

— А я знал? — опять удивляется Лосев. — Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: «Стой!» А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?

— И-и-и! — скрипит Мишка. — А он что?

— А он говорит: «Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?» А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: «Пойди проспись, без наследства останешься!»

Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.

«Нашли над кем смеяться! — подумал Юрка. — Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?»

— Все, — говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. — Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.

Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:

— Ой, уморил!

Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.

«Гречневая, — отмечает Юрка, — от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо».

Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.