Второй раз любовь пришла ровно через год: Петр влюбился в свою учительницу немецкого языка. Эта влюбленность была тихой, незаметной никому, кроме самого Мухина, и за те букеты цветов, которые Петр каждый вечер приносил из своего сада и клал на подоконник ее окна, она благодарила не его, а своего коллегу, учителя физкультуры по прозвищу Топтыга — добродушного увальня, и в конце последней четверти вышла за него замуж.
Были еще влюбленности, но не такие сильные, и Мухин о них бы, может, не вспомнил, если бы одна из девчонок не оказалась так похожей на военврача Полякову. Звали ее Катюней, и была она, конечно, старше Мухина, и сейчас, вспоминая лица обеих, младший лейтенант терялся в догадках — уж не родня ли Катина оказалась здесь, на заснеженных полях Новгородчины?
Не тревожимый никем, он незаметно уснул. Даже сильный взрыв неподалеку от штабного блиндажа не смог его разбудить; только когда за воротник насыпалось изрядно холодной земли, Мухин начал просыпаться.
Как раз в это время снаружи послышались шаги, плащ-палатка, закрывавшая вход, отодвинулась, и в помещение штаба полка заглянул… живой немец! Он был в полной военной форме — мундире «мышиного цвета», как писали в газетах, в сапогах с короткими голенищами и зимней пилотке с ушами — точь-в-точь, как на известном плакате «Убей немца!»
Вскрикнув, Мухин кубарем скатился с топчана, кинулся к нише, где у Трёпова лежал кой-какой боезапас и, схватив гранату-лимонку, поднял ее над головой. В ту же секунду небывалой силы взрыв потряс стены блиндажа. С потолка и из треснувших дощатых ниш хлынул песок, белая пыль заклубилась вокруг, полезла в нос, уши, рот…
Когда она немного улеглась, Мухин широко раскрыл глаза: на ступеньках лестницы лежали рядышком немецкий фельдфебель и лейтенант Трёпов. У косяка, никуда не прячась, стоял лейтенант Савич и спокойно докуривал папиросу. Докурив, подошел и взял у Мухина гранату.
— Сперва чеку нужно выдернуть, артист! — потом он дотронулся носком сапога до мягкого места одного из лежавших. — Подъем!
Блиндаж быстро наполнялся людьми. Перепуганного, с белым, как у мельника, лицом немца посадили на табурет, дали воды. Лейтенант Трёпов в перепачканной шинели стоял перед командиром полка и просил горячо и страстно:
— Заберите от меня этого артиста, товарищ полковник!
Какой-то капитан, не слушая Трёпова, докладывал полковнику:
— …по причине отсутствия в полку переводчика, взял у меня для работы над картой перебежчика-антифашиста товарища Фогеля…
Военврач Полякова, убедившись, что никто не ранен, ушла, начали расходиться и остальные.
На другое утро Мухин принял стрелковый взвод.
Глава вторая
Их было двадцать семь. Одинаковые шинели первого срока, обрезанные слишком коротко, обмотки на тонких ногах и парусиновые ремни, одинаковые серые зимние шапки с искусственным мехом делали их похожими на детдомовских мальчиков, ожидающих поезда. Сквозь нарочитую бодрость и взаимные подначивания проглядывал плохо скрытый страх.
В армии — будь то училище или запасной полк — новости всегда узнают первыми солдаты. На фронте эта способность становится фантастической. Когда Мухин пришел во взвод, его подчиненные уже знали о предстоящем наступлении и смотрели на младшего лейтенанта с надеждой: слишком много в жизни солдата зависит от его командира. Но если в училище из всех личных качеств на первое место ставилась доброта — золотой человек лейтенант Бобков: уведет в лес, а вместо занятий по строевой скомандует отбой… — то на фронте это золотое качество оказывалось в самом хвосте: командир прежде всего должен уметь воевать.
Мухин этого делать не умел. Уже через полчаса самый темный солдатик это понял. Постояв немного в одиночестве, младший лейтенант отошел в угол и, вынув из планшетки клочок бумаги, стал делать вид, что составляет список личного состава, а на самом деле рисовал на бумаге чертиков. Когда-то в школе это занятие помогало пережить неуд. Немного успокоившись, он вспомнил про настоящий список, который ему дали в роте, и заглянул в него. Из двадцати восьми человек второго взвода самым молодым был он…
Построить взвод и сделать перекличку — дело простое, но заниматься этим должен помощник командира взвода, а его все не было. Сидя в углу, Мухин старался представить человека, который будет его первым помощником, а в случае «выбытия из строя» командира займет его место…
Он пришел минут через десять — широкоплечий, длиннорукий, в ладно пригнанной шинели, щегольских хромовых сапогах, с револьвером на боку. Сев на нары и, заломив на затылок шапку, ухмыльнулся и сказал:
— Ну, братцы, и взводного нам с вами дали! Шинелька короткая, вроде ваших, сапоги кирзовые, на три номера больше, сам тоненький, беленький, бриться, наверное, еще не начал… — кто-то толкнул старшего сержанта под локоть, он скосил глаза в угол и бодро закончил: — В общем, мужик что надо. К тому же — образованный: десять классов кончил, а это — не фунт изюму. До нас при штабе работал… — Мухин шевельнулся в своем углу. — Смирно! — закричал помкомвзвода. — Товарищ младший лейтенант, второй взвод занимается чисткой оружия. Помощник командира взвода старший сержант Дудахин.
Мухин вышел из «укрытия». Дудахин «ел глазами начальство»…
Потом всех командиров взводов вызвали к командиру роты.
В блиндаже старшего лейтенанта Охрименко на неструганных досках, изображавших скамейки, сидели два командира взвода — лейтенант Стригачев, старшина Белугин и старшина роты Мамонов. Немного позже пришел еще какой-то офицер и молча сел рядом с Охрименко. Совещание началось. Перед командиром роты лежала развернутая карта-километровка, на которой жирным черным карандашом были нарисованы стрелы. В блиндаже пахло мокрой землей, сапогами, овчиной, а от раскаленной железной печки несло жаром, поэтому Мухин начал дремать. Сквозь густой махорочный дым слабо угадывались лица, голоса доносились глухо и невнятно, лампа, заправленная смесью солярки и бензина, нещадно дымила. Вскоре Мухину сделалось легко и приятно, словно тело его погрузилось в теплую, чистую воду. Не доставая дна, он стал разгребать эту воду руками, а затем поплыл, свободно держась на воде, ощущая затылком жаркие лучи крымского солнца…
Разбудил его чей-то невежливый толчок.
— Шапку подпалили, товарищ младший лейтенант.
Старшина Мамонов говорил громко, рассчитывая повеселить других и заранее улыбался. — В училище выдали? У нас таких нет. Если желаете, могу обменять.
— Спасибо, не надо, — сказал Мухин, беря шапку, в самом деле поджаренную спереди.
— Выйдите на воздух, младший лейтенант, — сказал Охрименко, — натопили — хоть парься.
— Прямо вошебойка какая-то! — радостно подхватил командир первого взвода, выскакивая наружу следом за Мухиным.
С минуту они оба — Мухин, чтобы прогнать сон, Стригачев так, из солидарности… — натирали снегом шею и щеки.
— Я тут, можно сказать, старожил, — говорил Стригачев, выбирая снег почище, — третий месяц на передовой и— ни одной царапины. Для командира взвода это — рекорд. Вместе с Мишей Тpёпoвым и Колей Званским сюда прибыли. Кольку сразу же убили, а нам с Мишкой повезло…
— Званский… он что, до меня вторым взводом командовал? — спросил Мухин.
— Скажешь тоже! — Стригачев выпростал подол гимнастерки, вытер им лицо, шею. — До тебя во втором взводе человек шесть перебывало. Это при мне только, а так, наверное, больше.
— И все убиты? — вырвалось у Мухина.
Стригачев надел шапку, ребром ладони проверил положение звездочки.
— Зачем все? Некоторые по госпиталям разлетелись. А последний, так тот и вовсе живой. Да что я говорю! Ты же от него взвод принимал. Лешка Карабан — тоже кореш.
Мухин хотел сказать, что ничего ни от кого не принимал, но тут плащ-палатка над входом дрогнула и старшина Мамонов сказал:
— Ну что же вы, товарищи! Ждем ведь!
Старшему лейтенанту Охрименко года двадцать три— двадцать четыре. Толстогубое лицо с мясистым, неправильной формы носом, небольшие серые глаза с черной точкой-зрачком, тяжелая нижняя челюсть, крепкая загорелая шея с острым, как резец, кадыком…