— Женить надо лейтенанта Прибыткова, — твердо сказал майор Прокопенко, — а Силину обождать. Я так думаю: летчик он неплохой, но для личной жизни ему не хватает рассудительности.

— Я один жениться не согласен! — закричал Прибытков. — Это что же получается! Четыре года у нас с Пашкой все пополам, а тут — войне конец и — на тебе!

— Э! — снова поднял руку Вартан Шахназаров. — Что тут думать, товарищ полковник! Жени сразу обоих, и пусть их дети будут твоими крестниками, а их внуки сто лет подряд в этот светлый день поднимают бокалы за здоровье твоих правнуков! Я правильно говорю, гвардейцы?

Вартана, а за ним и самого Батю под крики «ура!» на руках пронесли через всю столовую.

— Ну, елки-моталки, — проговорил комполка, глядя вновь повлажневшими глазами на своих подчиненных, — была не была! После митинга собирайте стол. Только чтоб невесты были в полной форме и при всех знаках отличия! Мы с вами — люди военные.

Это была очень шумная свадьба. Гости — весь наш гвардейский истребительный полк — после каждого тоста вскакивали и палили в небо из ракетниц, а у кого их не было — из автоматов и другого стрелкового оружия, присланный на митинг и случайно задержавшийся у нас дивизионный духовой оркестр играл революционные марши, шесть или семь трофейных аккордеонов старались его переорать, две радиолы им помогали, а сидящие за столами подпевали каждый тому инструменту, который ему больше нравился.

Я сидел по правую руку жениха Силина и смотрел, как беззвучно открывает и закрывает рот майор Прокопенко, произнося речь, как неслышно стучит гаечным ключом в церковный колокол капитан Журов, прося тишины, как что-то кричит в самое ухо своему возлюбленному ефрейтор Катушкина, и как тот, догадавшись в чем дело, целует ее в улыбающиеся губы.

Вот, собственно, и вся история. Остается добавить, что супруги Силины, демобилизовавшись, живут дружно. Пятьдесят минут каждого часа ссорятся теперь их дети. Павел иногда летает в Трускавец и обратно. Печень лечит. И что характерно, елки-моталки, как любит говорить их сосед — тоже пенсионер — полковник в отставке Иван Степанович Завьялов, где бы он, Силин, ни оказался 2 мая, непременно позвонит жене в Москву и крикнет в телефонную трубку:

— С днем рождения, Ира!

Как тогда, в сорок пятом…

Священный долг

Эти два слова — из Конституции 1936 года. Составители новой нашли нужным заменить слово «священный» более современной формулировкой. Теперь эта статья звучит так: «Защита социалистического Отечества есть важнейшая функция государства, дело всего народа». Разумеется, дело не в формулировке, а в сути. Суть осталась прежней: защита Отечества для каждого из нас была и есть СВЯЩЕННОЙ обязанностью, трудным, но почетным долгом.

Помню длинную очередь у ворот райвоенкомата в июне сорок первого. У некоторых уже есть правительственные награды за Хасан, Халхин-Гол, Финскую кампанию. Какой-то старик привел двух внуков лет по восемнадцати. У старика — полный бант Георгиевских крестов. Первый— за Японскую войну, остальные заработал на русско-германском фронте.

— Ишшо не все! — говорит он загадочно. — В гражданскую начдив товарищ Котовский наградил меня именным оружием!

Старика окружили. Люди шли на войну и хотели знать о ней из первых уст. Польщенный вниманием, он рассказывал не торопясь, степенно поглаживая седую кудрявую бороду.

— В девятьсот четвертом меня, по правде сказать, силком забрили. Не понимал я, что к чему. Вот теперича говорят: Россия-де воевала за чуждые народу антиресы… Ладно, пущай так. Нам с Прошкой — братан был у меня меньшой, погиб под Мукденом — нам ни тот Мукден, ни какой другой город был ни к чему. Мы не заводчики. А вот для славы русского оружия и та война пригодилась. Считаться стали с Россией, вот что я вам скажу! Конешно, Порт-Артур — это не Бородино, однако ж и там, на востоке, мы себя показали.

— Хорош показ! — насмешливо крикнул кто-то. — Порт-Артур потеряли, флот загубили.

Старик задумался.

— Я, мил человек, за всю войну не ответчик. В начальниках не хаживал. А вот за своего брата-солдата отвечу: нету лучше его во всем мире! Не было и нету! И там, в Манжурии, на совесть дрался, живота не жалел. Проиграли канпанею — это так. Кто в том позоре виноват — не ведаю и зазря никого виноватить не хочу. Пишут вон, что — генералы-де. Может, и так. Еще тогда ходили слухи, быдто нас генералы предали… Может, и так, говорю, а только наш солдат в том не виноват. Он свое дело сделал.

— Ладно, чего дальше-то? — нетерпеливо напомнили слушатели.

— Дальше-то? А чего? Все — как по-писанному. Мне тоже досталось. Вернулся в деревню, жениться хотел, ан, тут опять война. Ерманец прет. Приехал в волость. «Так, говорю, и так, забирайте обратно, потому как вам такого пластуна с огнем не сыскать». «Не могем, отвечают, потому, как ты таперича единственный кормилец у матери». Братана мово опосля меня забрили да и положили под Мукденом… Не берут, стал-быть. Я — к градоначальнику. Выслушал тот, один глаз прищурил, эдак оглядел… «Ничего, говорит, росту ты подходящего и с себя видный, не рябой, не кривой, а что рыжий, так это перекрасят. Запищите его во Второй Гвардейский Государыни Императрицы полк. Пускай в столице служит». «Э, нет, говорю, ваше превосходительство, мне туды не с руки. Выходит, одни кровь свою проливать будут, в окопах вшей кормить, а я на чистых тюфяках в Санкт-Петербургских казармах прохлаждаться? Не согласен!» «Так чего ж тебе надобно? — кричит генерал. — Нешто умереть торопишься?» «Тороплюсь, ваше превосходительство, народу русскому помочь оказать и Славу государства Российского преумножить. А насчет того, чтобы помереть — энто мы еще поглядим…» Пондравился такой ответ генералу. «Ну что ж, солдат, будь по-твоему». И направили меня в маршевую роту.

Вперед, поближе к рассказчику, протиснулся щупленький парнишка в клетчатой кепке.

— Дед, что такое «пластун»?

Старик расправил плечи, выпрямил, по возможности, сгорбленную спину.

— Пластун, мил человек, это наипервейший боец в войске. Без него любой полк али дивизия все равно что без глаз: не видит ничего.

— Разведка! — ахнул догадливый паренек. — Вот бы мне туда попасть.

Георгиевский кавалер довольно кивнул головой.

— Коли желаешь — отчего не попасть? Которого ведут, а он упирается, из такого пластуна не выйдет. Надо, который сам идет…

Две женщины вынесли из райвоенкомата шаткий канцелярский столик, скрипучий табурет и поставили в холодке под березами. Добровольцы нестройной толпой хлынули туда, окружили столик. Какой-то человек в полувоенной форме придвинул к себе зеленую ученическую тетрадку, обмакнул перо в чернильницу-непроливайку и произнес скучным голосом:

— Называйте фамилию, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.

— Профессию называть? — озабоченно крикнули из задних рядов.

— А образование?

Человек подумал, хмуря светлые брови.

— Профессию полагается, а образование ни к чему: все равно все в пехоту пойдете. Ну, кто первый? Да не толпитесь вы! Все успеете…

Длинная, долго не кончающаяся очередь во дворе райвоенкомата. И где-то во главе ее — мой отец. Вот он выбирается из толпы — красный, взволнованный и счастливый. Вынув из кармана белоснежный платок, вытирает потную шею.

— Ты матери пока ничего не говори, ладно?

Я согласно киваю.

— А когда вас отправят?

— Обещали завтра утром. Ну, я — в школу. Приду вечером. Экзамены — это, брат, не шутка!

В двух шагах от нас стоят и томятся в ожидании учитель физики нашей школы Николай Петрович и тот самый парень в клетчатой кепке.

— Брось, Виктор, — говорит Николай Петрович, — пойдем лучше ко мне. Посидим, потолкуем… Все-таки не на гулянку едем…

— После поговорим, Коля, — торопливо говорит отец, — в дороге будет время. А сейчас, извини, не могу. Экзамены в школе, а я — председатель комиссии.

Они ушли немного обиженные.

— Вообще-то, Николай Петрович хороший… — начал я неуверенно. Отец остановился посреди дороги, достал папиросы.