— Откуда бьют, засекли?

Мухин «не засек»… Дудахин вспылил.

— Эх, вы!

Вынул из кармана газету, поджег ее. И снова — очередь в то же место.

— Есть! Засек.

Вместе с Булыгиным установили «максима», заправили новую ленту.

— Подбитую полуторку видишь?

— Вижу, — ответил Булыгин.

— От нее справа на два пальца. Там он…

Булыгин, сощурившись, глядел через прорезь щитка.

— Не ошибся, старшой? А то ведь ему только покажись, враз накроет. По вспышкам бьет…

— Давай, как договорились, — и — к Мухину — Товарищ младший лейтенант, поднимайте взвод.

— А как же немецкий пулемет? — Мухин с сомнением покосился на полуторку. — Пусть сначала артиллеристы…

— Делайте что говорят, — строго ответил Дудахин, — вы нашего ротного не знаете!

Мухин вылез из воронки, нерешительно поднялся на ноги.

— Взво-о-од! — голос будто чужой: тонкий, дребезжащий. — Короткими перебежками вперед марш!

В первую секунду показалось: никто и ухом не повел, но уже в следующую над землей стали приподниматься каски, зашевелились бугорки плеч, зачмокали выдираемые из глины ботинки.

— Вперед бегом марш!

На ученьях выдернуть пистолет из кобуры — плевое дело, здесь даже плоский ТТ за что-то цепляется, не хочет вылезать…

— Не отставать!

Слава богу, пошли! В предрассветной полутьме угадываются фигуры командиров отделений: крупная, нескладная, в длинной кавалерийской шинели — сержанта Рубцова, почти квадратная, в ватном бушлате, под которым еще и телогрейка, — сержанта Мохова, совсем маленькая, похожая на сгорбившегося чижа, — младшего сержанта Сопелкина. Все машут руками, кричат. В атаку — Мухин теперь это знает — ровными рядами xoдят только в кинофильмах. В жизни, а точнее на грани ее и смерти, нервная система каждого срабатывает по-разному. Одному прикажет секунду повременить, подождать, покуда обгонит товарищ, другого с отчаяния или по какой другой причине бросит далеко вперед. Одно лишь неизменно: чем ближе к командиру лежал боец в цепи, тем ближе от него он будет и в атаке — на глазах начальства что хитрить, что трусить — одинаково опасно.

Лишь только успели на ходу немного подравняться, ударил крупнокалиберный с фланга. Командир третьего взвода старшина Белугин скомандовал: «Ложись!», командир первого лейтенант Стригачев приказал взводу: «Вперед!» В лоб резанул засевший в проломе стены пулеметчик.

Только не долго на этот раз гуляла по полю выпущенная им на свободу смерть — не прошло и трех секунд, нащупал его тупорылый хоботок булыгинского «максима». У Стригачева, кажется, всего троих убило, у Мухина на этот раз — ни одного!

— Раненько радуешься, — сказал Белугин, — главное— впереди.

То, что главное впереди, Мухин понимал и сам, а радовался просто так. Отчего ж не порадоваться, если жив пока…

Опять прибежал командир роты, собрал взводных в каменных развалинах не то бывшей водокачки, не то сторожки, отругал Белугина, похвалил Стригачева, на Мухина только взглянул.

— Последний бросок, други мои, последний бросок! Главное, чтоб побольше шуму!

До рассвета не часы — минуты. Уже виден далеко слева промкомбинат с его высокими узкими окнами, превращенными в бойницы, остатки каких-то зданий впереди него, увязший в грязи грузовик, еще какая-то техника, вперемешку наша и немецкая, уже отделилась от свинцовой массы неба и начала приближаться волнистая стена деревьев старого кладбища…

— Последний бросочек, ребятушки, последний! — повторял Охрименко, нетерпеливо постукивая нагайкой по голенищу сапога.

Стригачев и Белугин стояли, опустив головы. Когда Охрименко в третий раз повторил свое, Белугин сказал:

— Хоть бы одну батарею выпросили, товарищ старший лейтенант!

Охрименко посмотрел на него, но ничего не ответил. Тогда лейтенант Стригачев — он был выше ротного почти на целую голову — подошел вплотную и сказал:

— Николай, потребуй батарею! Ну куда мы со своими пуколками?

Охрименко отступил на шаг, чтобы не смотреть на своего взводного снизу.

— У каждого из вас по два ПТР[1] да пулеметы! Да автоматы — по два на взвод! Этого мало?

Взводные промолчали, но Мухин понял: мало.

— А от тебя, Стригачев, я вообще не ожидал такого. Боевой, понимаешь, командир, обстановку не хуже моего знаешь, а поддерживаешь всякие высказывания!

— У меня не высказывания, товарищ старший лейтенант, — упрямился Белугин, — а законные требования. Передо мной поставлена задача, но чтобы ее выполнить…

— Чтобы ее выполнить, у тебя не хватает мужества! — закончил Охрименко. — Так и скажи.

— А если скажу, что изменится?

Охрименко замер, повернувшись всем корпусом к старшине и даже шагнул вперед, чтобы стать с ним рядом — плечом к плечу.

— Болтать научился, Белугин, вот что. Раньше другим был.

— Так ведь и вы раньше были другим, товарищ старший лейтенант…

— Это в каком смысле? — ротный прищурил один глаз.

— Больше о солдате думал, вот в каком, — вступился за Белугина Стригачев, — а на Лешку нечего давить, он своего требует. Лично я его требование поддерживаю.

Мухин видел, как темнеют, уходят куда-то вглубь глаза Охрименко, становясь неразличимыми, непонятными…

— Ну вот что, други мои: хотел я с вами по-товарищески, по-человечески потолковать, обмозговать, как лучше сделать, а выходит, ошибся. Не понимаете, не хотите понять главной задачи. В таком случае, остается приказ. Он у вас есть, так что «извольте випольнять», как говорил преподаватель по тактике энского Краснознаменного военного училища Серафим Григорьевич Раменский.

— Серафим Геннадьевич, — тихо сказал Стригачев.

— Что такое?

— Полковника Раменского зовут Серафим Геннадьевич.

Охрименко недовольно фыркнул, вышел из укрытия. Уже уходя, сказал:

— Как его зовут — не имеет значения. Для вас сейчас главное — взять кладбище. И произойти это должно не позднее шести ноль-ноль по московскому времени. Вам ясно, товарищи командиры?

Только один Мухин сказал «ясно», остальные промолчали. Когда ротный ушел, Мухин спросил:

— А почему — как можно больше шума?

Оба взводных странно на него посмотрели и, ничего не сказав, пошли каждый к своему месту, от которого через несколько минут начнется для них путь к новым испытаниям.

Огонька БЭ-ЭМ-ПЕ все-таки подбросил. Тот же самый артдивизион, но уже укороченный на одну батарею, минут десять ковырял снарядами и без того не единожды перепаханное поле, кладбище, сокрушая камень памятников, кирпич ограды, часовню под сенью деревьев и сами деревья, так некстати оказавшиеся на пути людей. За короткий этот артналет батальон сумел миновать лишь часть обширного поля. Оставалось еще больше половины, дальше начиналось кладбище и село Залучье с его кривыми улочками, дотла сожженными домишками, втоптанными в грязь огородами, курятниками, сарайками и крохотными баньками на уходящем к реке косогоре.

К ним, этим банькам, с самого начала было приковано внимание Мухина. Издали, да еще в полутьме, он принял их за немецкие танки, потом стал ждать пулеметной очереди или меткого снайперского выстрела…

— Не туда смотрите! — крикнул Дудахин. — Влево смотрите, влево!

Во фланг наступающему батальону шли танки. Их было не больше десятка, но на ровном поле, где находилась рота, ей хватило бы и двух штук…

— Принимай решение, командир! — снова закричал Дудахин. Младший лейтенант и сам силился припомнить что-то подходящее из НСД[2], но в памяти почему-то вертелись две-три строчки из тоненькой, голубовато-серой книжицы с пятиконечной звездой — памятки бойцу-истребителю танков: «наиболее уязвимыми… местами танка являются смотровые щели, моторная часть, гусеницы…»

— Ну что же вы? Командуйте! — кричал Дудахин. — Людей погубим!

Но Мухин уже вспомнил.

— Танки слева! Расчетам пэ-тэ-эр— в цепь!