— Меня — нет, — сказал Мухин, вставая и оглядываясь. В полуметре от него на земле корчилась нелепая фигура в короткой шинели с оборванным хлястиком… — Меня— нет, — повторил младший лейтенант, с сожалением глядя на своего первого пленного.

Перестав корчиться, юноша отчетливо произнес:

— Wozu… haben Sie das getan? Wozu?..[5]

Мухин не стал оправдываться. Найдя свою, каску, он побежал к центру кладбища, где, судя по выстрелам, все еще продолжался бой.

Неожиданно с часовни ударил крупнокалиберный пулемет. Взвод Мухина оказался в ловушке. Вот тебе и «хенде хох», мессер из ножен! Мухин был зол на Карабана, но еще больше — на себя: проваландался в окопчике, распустил сопли, не проверил все сам!

Спустя минуту по его, залегшему среди могил, взводу начали стрелять из автоматов со всех сторон. Еще немного и повыбьют всех до единого, либо придется оставить с таким трудом завоеванные метры.

По сравнению с другими, Мухин находился в более выгодном положении. Держа под прицелом остальных, пулеметчик его не видел. Мухин ползком добрался до пролома в стене и побежал вдоль наружной стороны ограды. Мельком он оглядел подступы к кладбищу. Рота Охрименко залегла, не дойдя до стены ста метров. По ней били два фланговых пулемета, минометная батарея и артиллерия. Огонь бушевал и в тылу роты — немецкие тяжелые орудия громили дивизион сорокапяток. Мухин с надеждой взглянул в сторону оврага: до каких пор будут молчать наши таинственные восьмидесятипятимиллиметровые?

После паузы снова заработал пулемет. Младший лейтенант пошел к нему, прижимаясь спиной к ограде. О том, что его могут заметить и подстрелить свои, он не думал. Целью его жизни сейчас, на этот короткий и такой неимоверно длинный отрезок времени, стало — добраться до часовни и убить пулеметчика. Его действительно заметили с поля и принялись палить из винтовок с таким усердием, словно он был виной всех неудач роты. «Что же вы, дьяволы, делаете?» — шептал Мухин, распластавшись на земле. Прыгать обратно через ограду было бессмысленно: часовня не имела выхода на кладбище. Мухин полз по каменистому крошеву, обдирая колени. Большая по размерам часовня, построенная, как видно, лет сто назад, имела когда-то шатровую крышу и, конечно, крест, но с годами утратила и то и другое и теперь своими очертаниями напоминала средневековую башню после долгой осады. Пулеметчик сидел где-то в середине разрушенного шатра. Подобравшись к нему вплотную, Мухин забросил туда свою последнюю гранату. Потом он перелез через ограду внутрь кладбища и некоторое время неподвижно сидел под стеной, выжидая, когда пройдет дрожь в коленях. Взвод Мухина поднялся и теперь самостоятельно добивал разбежавшихся по кладбищу немцев.

Через свободный от гитлеровцев пролом, ощетинившись штыками, на кладбище входила рота Охрименко. Мухина поздравляли: наотмашь били по спине, плечам кулаками, обнимали, совали в руку обмусоленные чинарики. Последним подошел Трёпов, заставил сесть на мокрую плиту, вытащил из кармана заветную флягу.

— Пей, тебе сейчас это нужно.

Мухин с отвращением отстранился.

— Сам пей.

Подбежал Карабан в расстегнутой у ворота гимнастерке, из-под которой выглядывала матросская тельняшка.

— Ну, салага! Ну, тюлька! Удивил, брат! Дай я тебя чмокну по-нашенски, по-флотски!

Мухин, не особенно примериваясь, ткнул его кулаком в переносицу. Карабан схватился за пистолет. Трёпов от удивления поперхнулся водкой.

— Вы что оба с ума посходили? За что ты его, Петро?

— Ему еще не то полагается!

Карабан, не вытирая кровавой юшки с подбородка, стоял, обещающе поигрывая пистолетом.

— Да объясните же толком! — вскричал Трёпов, становясь между ними.

— Он пулемет на часовне проморгал, а тот моему взводу в спину ударил. Половину положил, а то и больше.

Трёпов присвистнул, опустил руки, которыми до этого придерживал обоих.

— Ну, Алексей, я тебе не завидую!

Карабан зло сплюнул и пошел прочь, на ходу помахивая так и неубранным в кобуру пистолетом.

— А если он не просто проморгал, а побоялся сунуться дальше? — произнес Трёпов и сам же ответил: — Да нет, не может быть! У Савича таких не водится.

Мухин не ответил. Рота закреплялась на новом рубеже, и дела было много. Заветное, недосягаемое прежде шоссе было теперь совсем близко, и первый трофей — тяжелый немецкий грузовик — уже дымил на выезде из Залучья, но оставалось еще само Залучье, оставался промкомбинат и полоса сильно укрепленного берега вдоль вертлявой речки Робьи.

Когда связисты протянули «нитку», Охрименко передал в батальон, что рота свою задачу выполнила — кладбище взяла, но что личного состава у него осталось «с гулькин хрен», а боеприпасов и того меньше — «всего на одну закрутку». В штабе батальона решили уточнить, как видно, потому что Охрименко сказал «сейчас выясню» и, зажав ладонью трубку, крикнул:

— Трёпов, сколько народу осталось? — и, дождавшись ответа, доложил: — Всего человек сорок, товарищ капитан, так что шлите побольше «карандашей», а то не продержимся. — Потом лицо его вытянулось, посерело, рука поползла наверх, к каске, пальцы медленно расстегнули ремешок. — Убит полковник Поляков. Погиб наш БЭ-ЭМ-ПЕ. — Помолчав, он неожиданно набросился на попавшегося на глаза Мухина: конечно, первый взвод дрался неплохо, и он, Охрименко, как обещал, представит всех к награде, но потери взвода все равно неоправданно велики, хотя наступление шло не вслепую — разведчики своевременно ознакомили командира первого взвода с обстановкой…

Так или нет? — крикнул он напоследок, буравя младшего лейтенанта глазами, в которых стояли слезы.

Мухин сказал «да» и «так точно» и попросил разрешения уйти. У Трёпова отлегло от сердца: он не выносил ябедников.

Понимая, что перевязочный пункт должен быть устроен в защищенном от прямых попаданий снарядов месте, Мухин направился в часовню. Убитый им пулеметчик все еще висел наверху, зацепившись коленом за трухлявую балку, еще один — возможно, второй номер — валялся на земле среди кирпичных обломков и голубиного помета. Мухин вышел наружу. На подходе к кладбищу — у самой стены и дальше, в поле, лежало множество убитых. Между ними бродили два санитара — один слишком старый, другой слишком молодой — искали раненых, человек десять добровольцев им помогали. Тех, кто еще дышал, уносили через пролом на территорию кладбища под защиту каменных стен.

Возле пролома, где убитых было особенно много, Мухин наткнулся на сидящего на корточках бойца без каски и шинели. Круглая бритая голова на тонкой жилистой шее и широкая спина, обтянутая выцветшей гимнастеркой, плавно раскачивались в такт не то песне без слов, не то тихому стону.

— Зарипов, что вы здесь делаете? Где ваше отделение?

Боец молчал. Мухин подошел ближе.

— Кто убитый?

— Ваня, — ответил Зарипов, — мне сказали, я прибежал — поздно. — Не стыдясь младшего лейтенанта, он всхлипнул, провел рукавом по глазам. — Его мать говорил: «Рашид, береги мой Ваня! Приеду обратно в Ленинград, всем скажу: мой Ваня и Рашид Зарипов — братья навек!» Как теперь старой женщине в глаза смотреть?

— Кого ищешь, взводный?

Мухин оглянулся. У ограды, прислонившись к гранитному валуну, сидел мичман Бушуев с автоматом на шее. Черный матросский бушлат его был расстегнут, тельняшка порвана.

— Вы ранены? — Мухин шагнул к моряку.

— Да нет, устал… У тебя курево есть?

Мухин отрицательно покачал головой.

— Ну и дурак. Курево всегда нужно иметь. Помогает…

— Так ведь и у вас нет, — заметил Мухин.

— И я дурак, — спокойно согласился Бушуев, — давеча, перед наступлением, все роздал, думал, тут трофейного табаку добуду, а у этих голодранцев у самих ничего нет.

Вон сидят, таращатся! Думали, я их постреляю… Дураки! Мичман Бушуев с пленными не воюет. — Он долго смотрел на стены промкомбината, с которых не так энергично, как прежде, но все еще вел огонь пулеметчик. — Вот гады. Может, это они моих матросиков положили, а я до них так и не добрался!