Растерянный, удрученный он спустился в окоп.

— Ну что же ты? — Зоя ждала. Она потянулась своим лицом к его вспухшим от поцелуев губам. — Прижмись ко мне. Вот так… А теперь давай сюда руку… Слышишь, как бьется?

Голова его кружилась, в ушах звенело.

— Нет… не сейчас… После.

Она ответила одним дыханием:

— После — не будет. Перебьют нас тут… Да мне не себя — тебя жалко. Не мужик еще. Помрешь и знать не будешь, какая она есть, любовь-то…

— А ты знаешь? — встрепенулся Мухин.

Она взглянула озорно и даже головой легонько мотнула, дескать, что я, хуже других?

— Но это же не то! Зоя, милая! — он не замечал, что кричит. — Как ты не понимаешь! Любовь — это когда вокруг все прекрасно. Когда мир светел, когда нет войны, смертей и ты одна с любимым — вы оба одни в целом свете! А жизнь — бесконечна… Ты понимаешь меня?

Она смотрела, не мигая, и тонкие, выщипанные брови ее были подняты высоко на лоб.

— По-вашему, пока война — и любить никого нельзя?

— Да нет, любить можно. Но не так же! Не здесь! — он покосился на стенки окопа, оплывшие от дождей, на слякоть под ногами и не смог скрыть брезгливости. — И вообще — не сразу…

— Ах вот вы о чем! — Зоины глаза сузились, стали напоминать глаза какого-то зверя — может, рыси — такие же зелено-желтые, с коричневыми крапинками. — Пристыдить захотелось? Так, так… — она криво усмехнулась. — И на том спасибо. Только зря старались, товарищ младший лейтенант. — Он и сам понял, что совершил промах. Допустил непоправимую ошибку, сравнимую разве что с поджогом собственного дома, ошибку, которую ему не простят, не забудут и не дадут забыть… — Зря подумали обо мне плохо, миленький. — Зоя говорила неестественно спокойно, почти равнодушно и очень устало. Это равнодушие и эта усталость были той чашей горечи, которая, разом наполнившись, давила теперь на нее с каждой минутой сильнее, потому что не могла, не умела пролиться обыкновенными бабьими слезами. — Что верно, то верно: было у меня тут… Только нет в том моей вины и стыдить меня нечего. Вот вы сказали, люби, когда войны нет. По-вашему, может, и так. Только где он, этот закон? Где написано, что баба должна только рожать и никого не убивать? Нет больше такого закону, перемешалось все. Бабы в солдаты пошли. Что ж, может, оно и правильно. Только вот беда: шинель, сапоги нам выдали мужицкие, а сердце оставили бабье! Мужик мимо чужой смерти пройдет — не оглянется, а у нас, дурех, по каждому такому душа кровью исходит. И не токо за мертвых — за живых болит! Он еще и не раненый, и в наступлении-то не был, только собирается, а уж сидит, скукожился, будто приговоренный.

— Постой, может, ты и меня пожалеть надумала? — Мухину хотелось, чтобы она ответила «нет» — он не представлял себя «скукоженным».

— Вас — тоже. Только с теми все по-другому было. Иван — бронебойщик — он молодой, вроде вас, — все благодарил… «Ты, говорит, меня спасла, Зоя», «Как это, спрашиваю, ты еще только ТУДА идешь!» «Не от смерти, говорит, от позора спасла. Боялся я, что струшу. Каждая жилочка во мне дрожала. И вдруг — ты… Мне теперь ничего и не страшно! Только ты меня жди…»

— Дождалась? — ревниво спросил Мухин.

— Дождалась, — Зоя вздохнула, — ранили его. В лицо. Принесли к нам в санроту, а он первым делом обо мне спросил. Подошла я, он руку нашарил, взял в свои ладони и целовать стал. — Она подняла голову и долго сидела, закрыв глаза и не шевелясь. — Доктор наш, Полякова — вы ее знаете — женщина добрая и хирург хороший — говорит: «Не сберечь нам его. До медсанбата не довезем. Кровь нужна. У кого первая группа?» Первая оказалась только у меня. Легла я рядом… Он руки моей не выпускает, шепчет: «Теперь я тебя ждать буду. Запомни: Красноярский край, Нижнеингашский район, село Скит, Кучумов Иван… Да ты не бойся, говорит, хоть я и без глаз теперича, да зато с мозгами. Как-нито проживем?» Что мне было делать? Отказаться? Так он же руки на себя наложит! — она с ненавистью, быстрым, как молния, взглядом прошлась по скрюченной, жалкой фигуре Мухина под наброшенной на плечи шинелью. — Вот какая тут у нас любовь бывает, товарищ младший лейтенант! Может, и зря я вам про нее рассказала, да уж так вышло. Жаль, все равно не поймете.

— Почему? — глухо, как из-под земли, проговорил Мухин.

— Чистенький вы очень. Чистеньким нас не понять.

— Зоя, я не хотел… — он попытался поймать ее руку, но она с неожиданной силой отбросила его к стенке и выскочила из окопа.

Глава пятая

В начале второго ночи от НП, где находился командир роты, раздался условный сигнал — раскатистый милицейский свист. Рота поднялась и молча, без криков и пальбы, пошла вперед.

Вспугнутый свистком ротного, Мухин торопливо вылез из окопа, на ходу повесил через плечо планшетку.

— Впере-о-од! За мной!

На раскисшей, слякотной земле — редкие флажки — белые тряпочки на тонких сучках, палках, камешках, глиняных кочках — проходы в минном поле. Там, где еще не разминировано, оно сравнительно ровное, там, где прошли саперы, — похоже на картофельное после уборки урожая. От каждой очередной немецкой ракеты светло, как днем, но нет времени переждать ее, как учили, распластавшись среди кочек, а надо идти вперед и как можно быстрее.

— Смотреть под ноги!

«Картофельному» полю нет конца, а всего-то, наверное, метров пятьдесят…

— Быстрей!

И вот Мухин — на самом краю жизни и смерти: возле правого каблука — грязная тряпочка от солдатских кальсон с тесемками, обмотанными вокруг колышка…

— Товарищ младший лейтенант, осторожней, мина!

Оглянулся — волосы под каской зашевелились.

— Сам знаю, не маленький. А ну, бегом! Тянетесь, как неживые…

В ответ — хриплое дыхание, чавканье выдираемых из глины ботинок, приглушенный, злой матерок.

— Верховский, помогите Булыгину.

— Да ну его, только под ногами путается! — огрызнулся пулеметчик.

— Отставить, Верховский!

Где сейчас Зоя? Бежит следом за ротой или выжидает? Лучше бы выжидала… Думает ли о том, что произошло… что должно было произойти час назад? И как думает? Какой обжигающий вкус ее поцелуев! Мухина целовали раньше… Совсем недавно, в школе, но то — иначе. От тех поцелуев не оставалось ничего, кроме запаха дешевой карамели, от этого, не пахнущего ничем, — какое-то потрясение — Мухин вспомнил странный озноб — как будто взяли и влили внутрь чудесный эликсир бодрости и гарантию вечной жизни…

— Наддай, братцы, второй взвод опережает!

Господи, какая чепуха! Ну и пусть опережает, не на стадионе же… Нет, надо успокоиться, прийти в себя, пока не наломал дров…

— Взвод, ложись!

— Ну как, Петр, настроение? — лейтенанта Трёпова нелегко узнать в задрипанной телогрейке с чужого плеча и надвинутой на глаза каске. — Сколько у тебя людей?

Зачем-то вместе посчитали бойцов — перед наступлением взвода пополнили, так что и тогда считали по головам— полежали рядом, поглядывая на полыхающую голубым светом ракет линию немецкой обороны.

Подполз юркий, как ящерица, разведчик в трофейном пятнистом комбинезоне со «шмайссером» на груди, глянул на обоих из-под стального козырька.

— Который из вас младший лейтенант Мухин? Его старший лейтенант Охрименко зовет.

— Младший лейтенант Мухин — вот, — сказал Трёпов, — а тебе не мешает знать, как положено обращаться к старшему по званию.

Разведчик — Мухин всегда узнавал их не по пятнистым комбинезонам: такая одежда была у многих на переднем крае, а больше по бесцеремонному обращению со старшими— шмыгнул носом, сказал примирительно;

— Закурить бы дали, товарищ лейтенант! Вас-то я знаю, видел при штабе, а его не знаю. Всех не упомнишь.

Он повел Мухина не назад, где должен был находиться НП роты, а вперед, к торчащим из земли надолбам — следам давнишней неудачной обороны — и через секунду скрылся, будто растаял среди этих надолб. Мухин удивился: неужели и впереди его взвода есть люди? Проползя самостоятельно с десяток метров, он едва не свалился в глубокий окоп, как и все здесь, наполненный водой на одну треть. За его, почти сравнявшимся с землей бруствером, лежали лейтенант Савич, Охрименко, мичман Бушуев и младший лейтенант Карабан. Тут же, почти касаясь спины ротного, примостился телефонист.