— Я сквозь сон слышу, кто-то кричит, — рассказывает он. — Понимаешь, вот так: «уве-уве-уве!» Хочу проснуться и не могу. Потом пересилил себя, открыл глаза, а за стеной ребенок плачет.

Быстро одеваюсь. Берем фонарик и за дверь.

Сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. Освещаем припорошенные снегом лиственничные стволы, черные кустики карликовой березки, сугробы. Вокруг избушки никаких следов.

— Эге-гей! — кричу в темноту. Темнота, как вата, поглощает мой крик. Кричу еще и еще, словно пытаюсь разбудить тайгу. Но в ответ только холодные снежинки в лицо. Леня поднимает ружье и стреляет в беззвездное небо. Снопик пламени вырывается из ствола, выстрел рвет тишину, но через мгновение она снова властно обнимает все вокруг. Стоим и слушаем. Если затаить дыхание, то слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок. Больше ничего.

Возвращаемся, подкладываем в печку дров и пьем чай. Потом я зажигаю еще одну свечу и берусь за дневник. Леня пробует читать книгу, но то и дело отрывается от нее и прислушивается.

— С чего это тебе дети стали чудиться? — обращаюсь я к брату.

Леня откладывает книгу и принимается доказывать, что он был прав.

— Ну, хорошо. Верю. Только, может, не ребенок? Птица какая или зверь?

— Ребенок!

А утром по дороге к ручью на самом спуске с морены Леня нашел полуразорванного зайца. Зверек уже застыл. Он лежал на боку, раскинув сильные лапы. Спина была в крови, на животе зияла большая дыра. На снегу отпечатались огромные крылья. Те самые крылья, гофрированные оттиски которых мы несколько раз видели около избушки. Здесь же на спуске глубокие наброды мощных лап и след волока. Выстрел, по-видимому, вспугнул ночного хищника, он бросил добычу и больше сюда не возвратился.

Заяц-беляк, одетый в роскошную зимнюю шубу, был из матерых и уже не раз попадал в переделки. Правое ухо от самого основания до черной верхушки было разорвано. Это случилось давно. Ухо зажило, несколько раз вылиняло, и зверек, верно, привык к такому треухому состоянию. А может, уродство и сделало его отшельником. Кто знает, как к этому относились другие зайцы?

Велика и сильна была напавшая на зайца птица. Однако справиться с треухим с ходу ей не удалось. Заяц дважды вырывался из когтей и выбил несколько светло-коричневых перьев. Правда, каждый раз ему удавалось сделать только несколько прыжков, но следы говорили о том, что заяц сражался до последнего.

С тех пор началось. Порой мы не спали до полуночи, подхватывались и выскакивали по малейшему шороху, но хищник себя не обнаруживал, хотя ухал, дразнил и пугал нас сколько ему хотелось.

Как-то утром я отправился за дровами да так и застыл у поленницы. Кедровки, кукши, синицы, чечетки слетелись со всей Лакланды и устроили возле нашей избушки базар. Кричат, суетятся, перепархивают с ветки на ветку. Сначала я не понял, в чем дело, а присмотрелся — охнул. На толстой коряжине сидит огромная светло-бурая птица с яркими пестринами на груди, над большой, втянутой в туловище головой торчат острые рожки.

— Филин! Леня, филин!

Хлопает дверь, брат выскакивает из избушки.

— Ты чего? — спрашивает он, а сам гоняет глазами по лиственницам.

— Ниже. Ниже смотри.

Леня наконец замечает птицу, морщит лоб и качает головой:

— Ой-ой-ой! Вот это громадина!

Филин завозился на коряжине.

— Ах ты, враг, ах, печенег! — зашипел на него Леня. И мне: — Давай подойдем. Говорят, он днем слепой, как крот.

Заметив нас, птицы засуетились, часть их благоразумно перебралась на дальние сухостоины. Но были и такие, что, словно дождавшись поддержки, запрыгали перед самым филином. Тот переступил с ноги на ногу, защелкал клювом. Перья на загривке поднялись дыбом. Теперь можно было хорошо рассмотреть толстые, покрытые перьями лапы, большие острые когти, которыми филин вцепился в корягу. Его клюв мне показался небольшим, а может, его скрывали перья. Удивили уши. С виду они как настоящие, а на самом деле всего лишь пучки перьев. В какой-то момент перышки разделились, и стал виден просвет между ними.

Огромные глаза с ярко окрашенной роговицей смотрели на нас до того внимательно, в них таилась такая глубокая мысль, что мы невольно замерли.

Филин наклонился, развернул огромные крылья и бесшумно сорвался с коряги. Птичья мелочь взорвалась щебетом, изо всех сил заорали кедровки, а он, огромный и невозмутимый, скрылся между деревьями…

Май — месяц рождения оленят у северного оленя. Природа неласково встречает этих симпатичных, с большими подвижными ушами, тонкими ножками и выразительными грустными глазами малышей. Везде глубокий снег, ночью подмораживает, а олененок не умеет не то что бегать, а даже стоять. Первый час своей жизни он проводит прямо на снегу, и мать тщательно вылизывает его мокрую шерстку. Если же она поленится сделать это, кончики ушей или ножек новорожденного обморозятся и отомрут.

Оленуха не умеет кормить малыша лежа и не может ничем помочь ему, чтобы он поднялся. Она волнуется, хоркает, вертится на месте, как бы уговаривая олененка самому справиться с этой задачей. Скользя копытцами, он пробует встать, но ноги не слушаются его, и олененок снова оказывается на снегу. Горе ему, если он свалится в яму или покатится с крутого склона. Собравшиеся к месту отела вороны, лисы и песцы тут же набрасываются на беззащитного малыша. Правда, важенка пытается отогнать хищников ударами копыт и рогов, но это ей не всегда удается. Интересно: если подражать крику ворона, оленухи волнуются, хоркают чаще, чем обычно, и обнюхивают оленят, как бы проверяя, все ли в порядке.

Наконец олененок поднялся, отыскал вымя и принялся сосать. Оленуха продолжает тщательно вылизывать его, время от времени хоркая.

В первый день важенка еще может принять чужого олененка, но дня через три-четыре она запомнит своего малыша в «лицо», и тогда уже подсунуть ей приемыша почти невозможно.

Олененок легко узнает голос матери среди хорканья десятка, а то и сотни оленух и радостно отзывается на него. Если же потеряется, остается на месте день-два, а то и три. Мать хорошо запоминает, где в последний раз кормила малыша, и обязательно возвратится к нему.

Вскоре олененок научится ходить и быстро бегать. Он сможет убежать даже от волка. Теперь он всюду следует за матерью до будущей весны.

Вчера гуляла метель, а сегодня настоящая весна. Тепло, под снегом лопочет ручеек, в кустах карликовой березки посвистывает возвратившийся из Африки зеленый конек. Кедровый стланик распарился на солнце и дышит густым смолистым ароматом. Я разделся до пояса, устроился на куче лапника и стал поджидать появления снежных баранов. Обычно в это время они спускаются к водопою и должны пройти в тридцати шагах от меня.

Баранов не видно. Может, ушли за перевал, а может, спят за одним из останцев. Я часто удивляюсь поведению этих животных. Зимой, не обращая внимания на злой, убивающий все живое ветер, взберутся на скалу и часами стоят на сорокаградусном морозе. Летом же отыщут самый солнцепек и лежат, словно никак не согреются. Им бы пощипать травы, сходить к водопою, а они как привязанные.

Над сопками показался ворон. Он плывет в небесной сини, лишь изредка пошевеливая широкими крыльями. Если бараны спрятались за камни, ворон обязательно сделает над ними круг. Ни кричать, ни нападать не будет, проверит, все ли в порядке, и полетит дальше. Наверное, животные уже привыкли к этим визитам, а может, даже знают, зачем этот «санитар» их посещает. Что ни говори, а ощущение не из приятных, если кто-то неотступно следует за тобой и ждет не дождется твоей смерти.

От сопок ворон переместился к долине и заходил над нею широкими кругами. Вот он завис над гривой темнеющего под сопкой лиственничника, затем стал проваливаться вниз. В каком-то метре от деревьев круто взмыл вверх и снова поплыл в небесной выси. Круг, другой, третий. И все над лиственничником. Просто так ворон над одним местом кружить не станет.