— Мечтали и верили, — продолжал Жуков. — Верили и надеялись. Вот и сбылись наши мечты. Оправдались надежды. — И еще раз похвалил: — Отличное судно!

Панюхай толкал Орлова кулаками в спину, просил:

— Кажи, зятек, капрон. Кажи…

— Сейчас, отец… Ну, товарищи, порадую и я вас одной вещью. Посмотрите, какой роскошью снабжает государство наших рыбаков, — и он распаковал один тюк.

У Панюхая от изумления глаза разбежались… Он осторожно брал в руки капроновую сеть, дул на нее, с восхищением восклицал:

— Мама двоеродная! Словно из паутины сделана… Будто из воздуха сплетена.

— Нить капрона очень тонкая и очень прочная, — сказал Орлов. — Заметьте себе, что эта нить в два с половиною раза крепче стальной нити.

— Стальной? — сморщил волосатое лицо Панюхай. — Мамочка ты моя двоеродная!

Палуба сейнера наполнилась рыбаками. Всем хотелось посмотреть и подержать в руках капроновую сеть. Кто-то потянул Сашку за руку. Он обернулся и увидел улыбающуюся Анку.

— Ты?.. Здравствуй, Анка! Как здоровье?

— Порядок, — ответила Анка.

— Молодец, красавица.

— Есть и покрасивее меня, — лукаво улыбнулась Анка. — Выйдем из этой толчеи.

Они сошли по трапу на пирс.

— Хочешь, Сашок, я порадую тебя?

— Радуй, моя красавица, радуй, — и Сашка торопливо стал набивать табаком трубку.

К ним подошли Дубов и Тюленев.

— Сашок, показывай нам своего красавца, — обратился к нему Дубов.

— Некогда, друзья. Там, на борту, мой помощник. Идите, — и он подтолкнул их к трапу. — Я занят, занят.

— Смотри, приятель, Орлов заметит, — сказал Тюленев.

— Ладно, ладно, — засмеялась Анка.

Дубов и Тюленев поднялись на сейнер.

— Ну? Радуй, Анка.

— Олеся здесь. Олеся Минько.

У Сашки изо рта выпала трубка.

— Шу… шутишь? Откуда ты ее знаешь?

— Ее уже все в хуторе знают. Она третий день гостюет у нас. Рассказывала, как вы познакомились…

— Погоди, Анка… Каким же ветром ее занесло сюда?

— Завтра в Доме культуры трибунал будет судить этого слизняка… Пашку. Вот и вызвали Олесю. Она будет выступать на процессе как свидетельница.

— А где Олеся? — завертел головой Сашка.

— Ну и хорош же ты, Сашок, любимую девушку не видишь. Да вон она… возле конторы МРС с Глафирой Спиридоновной, Таней и Соней Тюленевой стоит. Узрел?

— Узрел! — и Сашка побежал по пирсу. — Леся!.. Да родная же ты моя!.. Лесенька…

Он с разбегу обнял Олесю и при всем народе расцеловал.

— А больше никого не приметил? — с хитринкой посмотрелана него жена Жукова.

— Олеся весь белый свет заслонила перед ним, — улыбнулась Соня.

— Эх ты, Сашок… — укоризненно покачала головой Таня.

— Глафира Спиридоновна!.. — спохватился Сашка. — Сонюшка… Татьянка!.. Здравствуйте!..

— Наконец-то и нас разглядел! — засмеялась Глафира Спиридоновна.

Выездная коллегия военного трибунала рассматривала дело государственного преступника Павла Белгородцева в Доме культуры. Вместительный зрительный зал был переполнен. Бронзокосцы стояли у простенков, в проходах и на улице у открытых окон.

Павла привезли в хутор в крытой машине и ввели в зал Дома культуры под охраной двух конвоиров. Все думали, что судебный процесс затянется надолго, слишком много совершил Павел тяжких злодеяний, но разбирательство дела подсудимого и вынесение трибуналом приговора состоялось в тот же день, второго сентября…

Председатель суда зачитал обвинительное заключение при напряженной тишине всего зала.

Павел стоял с опущенной головой.

— Признаете вы себя виновным в преступлениях, перечисленных в обвинительном заключении? — обратился председатель суда к Павлу.

— Да, признаю… Безоговорочно, — ответил Павел, не подымая головы.

— Тем лучше, — сказал председатель и приступил к опросу свидетелей.

Первой вызвали Анку. Она сказала, что в Павле никогда не умирал кулацкий дух, что в нем не угасала звериная ненависть ко всему советскому, поэтому он с такой собачьей преданностью служил гитлеровцам.

Потом к судейскому столу подошла Таня. Она рассказала, как глумился над ней Павел, как отдал ее на позорное глумление полицаям, а потом отправил на невольничий рынок в Германию, где раздевали людей донага и продавали их в рабство.

Кто-то всхлипнул в зале и тут же послышалось глухое надрывное рыдание. Председатель позвонил. Таня обернулась. Глафира Спиридоновна выводила под руку Соню.

— Это Соня Тюленева, — сказала Таня. — Она была со мной вместе отправлена из Мариуполя в Германию… Там ослепили ее… — Она сжала кулаки и шагнула к барьеру, за которым сидел Павел. — Какое же право имеешь ты, душегуб, наслаждаться нашим солнечным светом?..

— Свидетельница Дубова, садитесь, — обратился к Тане председатель.

Олеся так волновалась, что не могла говорить. Наконец она справилась с волнением и рассказала суду все, что знала.

— Вот и все, — сказала в заключение Олеся, а сама продолжала стоять, и по лицу ее было заметно, что ее тревожит какая-то мысль.

— Свидетельница Минько, вы еще что-нибудь хотите сказать? — спросил председатель.

Олеся презрительно посмотрела в сторону Павла:

— Меня мучает одна мысль… Может быть и так, что мой брат Коля был тяжело ранен… Лежал беспомощным… А он, чтоб завладеть его документами и медалями… прикончил его. Может же и так быть?..

— Может! — потрясла кулаком Акимовна. — Он может!

— Я не убивал его! — огрызнулся Павел. — Клянусь богом, он был мертвым! Я не убивал его!..

Председатель резко зазвонил в колокольчик.

— Тише! Иначе мы будем вынуждены вести заседание при закрытых дверях.

В зале затихли. Были опрошены еще несколько свидетелей. Обвиняемый ничего не отрицал. Прокурор задал один-единственный вопрос:

— Вы поступили на службу к гитлеровцам по своей воле или вас принудили?

— Меня никто не принуждал… Я сам пошел к ним на службу. Гордыня обуяла меня. А теперь… каюсь. Фашисты вселили в мою душу дикого зверя… Будь они прокляты…

— Поздно приносишь покаяние, — не удержалась Дарья.

— Цыц… — строго посмотрела на нее Акимовна.

В своем выступлении прокурор требовал высшей меры наказания. Слишком тяжкими были преступления Павла и в тяжелые годы войны и в послевоенное время.

От защиты Павел отказался. Он понимал, что это бесполезно, что его никто не станет защищать. Ему оставалось только одно: самому просить суд о вынесении смягчающего приговора. И когда Павлу предоставили последнее слово, он сказал, все также стоя с опущенной головой:

— Я прошу вас… сохранить мне жизнь. Она раз дается человеку… Только один раз…

Эти слова его прозвучали так нелепо и мерзко, что по залу прокатился гул возмущения. Анка гневно прошептала:

— Какая сволочь…

— Говорят, — продолжал Павел, — что если подсудимый не отрицает своей вины… раскаивается, то это учитывается… А я и на следствии… и вот в суде… только правду говорил… Попутали меня проклятые фашисты… разум помутили… Грешен я перед Родиной… и перед своим народом… Грешен… Прошу прощения… Прошу сохранить мне жизнь.

Суд удалился на совещание. В зале оживленно разговаривали. Взгляды бронзокосцев были устремлены к барьеру, за которым сидел осунувшийся и мертвенно бледный Павел. Наконец он решился посмотреть в зал и сразу поник головой. Лица хуторян были суровыми и гневными. Ни одного сочувствующего взгляда… Анка и Олеся сидели на скамейке рядом и о чем-то тихо разговаривали. Они ни разу не взглянули на Павла.

Орлова и Васильева не было в зале, они уехали в район к Жукову. Не пришли послушать судебный процесс Дубов, Тюленев, Кавун и дед Панюхай.

— На эту фашистскую падаль смотреть тошно, — с пренебрежением сказал Дубов.

— И то вирно, — согласился Кавун.

— Да, — покачал головой Тюленев, — мразь отъявленная.

— На мою Анку повторно руку поднял, — возмущался Панюхай. — Пущай его, бандюгу, трибунал решает. А я лучше пойду с Фиёном сетки чинить…