Айкан давно уже сама проливала слезы.

— Что же я скрываю? — запинаясь, спросила она.

— А-а-а… ты и дальше продолжаешь скрытничать!

— А что она скрывает? — Жанаргюл, видя, как зол Темирболот, держала его за руку.

— Не знаете, да? Тогда слушайте. Я готовил уроки, прибежала Лиза. «Радостные вести», — объявила она. Она даже обняла меня. Лиза рассказала, что вы, — он посмотрел на Жанаргюл, — говорили обо мне в классе, предупредила, что обо мне пойдет речь в клубе. Когда стемнело, я побежал в клуб и упросил дядю Асанкожо. Он пустил меня в кинобудку. Я сидел там с самого начала собрания до самого конца и все слышал. Теперь понятно? — Он перевел дух. — Ну, окажи, мама!.. Почему ты скрывала от меня, что будет такое собрание? Почему с трибуны сказала, что слышала о сплетнях Калыйкан, но старалась не обращать внимания? Почему не обращаешь внимания на слова недругов? Почему не борешься с ними? Это потому, что ты не принципиальная. Из робости отступила перед врагами, не возмущаешься их грязными делами и, наконец, сама склонила перед подлыми людьми голову… От человека, который валяется у ног другого, нечего ждать помощи! А если бы ты хотела мне помочь, мне не пришлось бы терпеть эту травлю! Но это ничего! Мне обидно, что сегодня проявилось твое малодушие. Если не так, то почему ты не подняла руку, когда голосовали за исключение Калыйкан из колхоза? Видно, впрямь в чем-то виновата… В словах Калыйкан, наверное, есть какая-то правда. А ты боялась и поэтому не смогла ни слова вымолвить в лицо Калыйкан. Это двуличие, трусость, бесчестность!

— Темирболот! Темирболот! — перебила его Жанаргюл. — Успокойся! Нельзя так резко говорить с матерью… Считаешь себя взрослым, а на самом деле у тебя много детского. Обвиняешь мать, а сам ни в чем не разобрался…

— Простите, может быть, я действительно увлекся! Но на вас я тоже обиделся сегодня. Сами говорите: нельзя воровать, сплетничать, обманывать, от друга скрывать секреты. Почему вы сами не сказали мне, что в школе будете вести обо мне разговор, почему оставили дома? Разве это не обман? Если бы рассказали ребятам все при мне, то со мною ничего не случилось бы. Мне приходилось выслушивать еще более тяжелые и страшные слова.

Жанаргюл не нашла, что возразить, покраснела и, чтобы скрыть смущение, наклонила голову.

— Эх, если бы был жив мой дорогой отец!.. Он бы сейчас очень, очень справедливо рассудил бы нас… Он сказал бы мне: «Будь таким же стойким, несгибаемым, как Корчагин, Олег Кошевой и его товарищи, как Чолпонбай. Защищай друзей от пули своим сердцем». Он бы сказал: «Если тебе даже не удастся быть таким человечным, как Ленин, то хотя бы постарайся». Он бы меня приласкал, поцеловал бы. Я ведь никогда не слышал его голоса, не знал его ласки. Я даже не знаю, как отцы ласкают своих сыновей.

Темирболот снова зашмыгал носом, собираясь заплакать.

Айкан чувствовала себя так, будто кто-то вонзил ей в самое сердце острый нож.

На этот раз даже Жанаргюл расчувствовалась.

Айкан вспоминала любимого Медера, а Жанаргюл — своего мужа, который таким молодым ушел из жизни…

Раннее утро выходного дня. Темирболот проснулся рано. Он тихо оделся, прошел в кухню и стал готовить уроки. Закончив их, взялся за роман «Молодая гвардия» на русском языке.

На родном языке он читал и перечитывал книгу не раз. Его давнишняя мечта — хорошо знать русский язык. Непонятные ему при чтении слова он выписывает, чтобы при случае спросить у Лизы.

Раскрывая книгу, Темирболот заметил, что совсем рассвело. Пора было кормить корову и теленка.

Когда он распахнул дверь на улицу, воробьи, копошившиеся в навозе, с возмущенным щебетом разлетелись.

Он поднялся по лестнице на крышу сарая, сбросил вниз охапку сена, вилы и спрыгнул на землю. Сено он разделил на неравные части — большую для коровы, меньшую — теленку. Потом Темирболот отгреб от стога кучу соломы и начал сортировать: что покрупнее — пойдет на топку, мелочь — для добавки к корму. Потромбовал корм, предназначенный теленку, чтобы тот не мог его разбросать.

Принялся за уборку стойла. Орудуя лопатой, Темирболот то насвистывал, то напевал киргизские марши. Воробьи подлетали совсем близко в надежде, что им что-нибудь перепадет. Время от времени птички замирали, склонив головки, как бы прислушиваясь к песням Темирболота. А он действительно и пел и свистел очень хорошо. Сегодня у Темирболота так радостно на душе! Неприятности, страдания, недомолвки, как в сказке, мгновенно кончились. Уже третий день Темирболот весел: он попросил прощения у матери. В семье воцарился мир.

Насвистывая, Темирболот размышлял:

«…Примером мне будут герои романов, повестей, рассказов и поэм. Стану рассуждать и действовать, как они. Напрасно я возомнил, что уже стал совсем взрослым. Как учительница говорит, много во мне еще детского… Поэтому не мог я понять маму. Оказалось, она очень выдержанная. Именно поэтому не обращала внимания на сплетни Калыйкан, как бы говоря: собака лает, а караван идет вперед. Она не хотела связываться с бессовестными людьми, подобными Калыйкан, вмешаться — только себя унизить. А она берегла свою честь и старалась быть подальше от грязных дел… Мне же казалось, что из трусости. Разве это трусость? Нет! Это, наоборот, огромная выдержка, мужество. И мать одержала победу без выстрелов из ружья, просто своей порядочностью, она оказалась выше Калыйкан, которая чернила и оплевывала всех и вся…

Я укорял ее, что она не подняла руку, когда колхозники решили исключить Калыйкан из колхоза, потому что боялась… Нет! Это совсем не так! Тут тоже проявилось ее мужество… Подумай сам, Темирболот! Когда труса собьешь с ног, усядешься на него, то он всегда кричит: „Вставай, пусти, вот встану — тебе голову оторву“. А когда отпускаешь таких, то они не то чтобы „оторвать голову“, даже пальцем тронуть тебя не осмелятся. Они отбегают подальше и начинают браниться. Так всегда поступают трусливые, не способные постоять за себя.

Значит, правильно поступила мама, не подняв руки, когда люди наказывали Калыйкан? Получилось бы, что она бьет связанного: так объяснила Жанаргюл».

На другой день после собрания в клубе Темирболот пошел в школу. Лиза, с которой Темирболот сидел на одной парте, радостно сияла. Он думал, что учителя начнут ругать его за пропуск занятий, но ни один ничего не спросил. А ребят словно подменили: Темирболоту не грозили кулаками, не смотрели с укором, не перешептывались, глядя на него. Те, которые прежде задирали его, старались избегать его взгляда. Когда случалось Темирболоту посмотреть в их сторону, они наклоняли головы пониже.

Темирболот с теплотою вспоминал, что вчера в школе ребята держались еще мягче, еще дружественнее.

Только Белек порою издали бросал на Темирболота уничтожающие взгляды, как бы говоря: «Это ты виноват, что мою мать исключили из колхоза». Но перед другими ребятами Белек делал вид, что ему все безразлично.

Темирболот заметил, что Белек затаил злость, но не придавал этому значения. Он держал себя с ребятами так, будто совсем не было этих двух лет, словно ничего не происходило.

Когда кто-то из мальчиков предложил сыграть после уроков в волейбол, Темирболот с радостью согласился. Домой он вернулся с наступлением сумерек, потный, со сдвинутой на затылок шапкой. Таким он уже два года не приходил! Радость, как пламя, все ярче разгоралась в его душе. Он был счастлив.

Когда Темирболот закончил уборку стойла, он вдруг услышал пронзительный голос Калыйкан:

— Эй ты, бригадир! Провалиться тебе сквозь землю! Иди сюда!

Темирболот даже вздрогнул, будто его укололи. Он выбежал из сарая и увидел Эшима: бригадир шел к окраине села.

Наискось от дома Темирболота стоял дом Калыйкан, крытый камышом. Домишко был совсем ветхий, входная дверь рассохлась и висела на одной петле. Вместо стекла в окнах красовались многочисленные осколки, неряшливо скрепленные при помощи бумаги и теста. На попойки у Калыйкан денег хватало, а для того, чтобы привести дом в порядок, не оставалось ни средств, ни времени. В углу двора рядом с разожженным очагом, на котором был водружен казан, стоял стог соломы, явно украденной с колхозного поля.