Момун был счастлив. Он благополучно перебрался на другой берег, где никто ему не был страшен. Даже голод уже не так его мучил, в уставшее тело влились новые силы.
Он стал осматриваться. Да, он не ошибся. Вон та старая ель, ствол которой на уровне человеческого роста кончался развилкой, и две огромные мощные ветви, как бы вырезанные из шелка, темнели над рекой. Ничего не изменилось!
…Последние дни июня двадцать девятого года… Чокмор спустился с сыртов, чтобы встретить сына, приехавшего на каникулы… Чокмор передал батраку двух навьюченных коней, а они оба, отец и сын, ехали от самого Кереге-Таша вдоль елового леса и охотились. Отец говорил: «Тебе, — думаю, — очень надоела городская жизнь!», и поэтому на ночь они ни к кому не заезжали, ночевали прямо в лесу… Вторую ночь они провели под этой раскидистой елью. Разожгли большой костер, разделали тушки двух убитых эликов…
Момун, вспоминая счастливые, давно прошедшие времена, не мог сдержать слез…
Но время шло. Перебежчик прочел молитву в память отца, снова огляделся вокруг. Спрятал в камнях, неподалеку от ели, ненужное теперь ему имущество — конские копыта, непромокаемый костюм… Помедлил еще несколько мгновений, стоя у раскидистой ели, и зашагал на запад.
8
Когда всем стало ясно, что разыскать тела Темирболота, Лизы и Джаркын под огромной снежной площадью невозможно, было решено вернуться в низовье.
По распоряжению Кенешбека отару Айкан перевезли ко вновь отстроенному сараю, а вместо Сергея и его жены далеко в горы были отправлены другие. Кенешбек рассудил, что и Айкан лучше держаться поближе к людям, да и Сергею с его женой будет легче переносить горе в аиле.
К домам Сергея и Асанакуна, как положено по киргизскому обычаю, приходили односельчане — мужчины и женщины, горько оплакивая погибших. По вечерам в аиле долго не смолкали рыдания женщин, скорбные голоса.
Но Айкан вдруг восстала против этого старого обряда. Сама она побывала и у Сергея и у Асанакуна, погоревала вместе с ними. В доме Сергея, когда она туда зашла, собралось немало народу. И вдруг Айкан всех удивила.
— Прошу вас, дорогие, — неожиданно сказала она, — не говорить мне слов сочувствия. Ничто и никто меня не убедит, что Темирболот погиб. Я не хочу слышать рыданий и скорбных слов. А Сергей и Асанакун пусть думают и делают как хотят…
Сергей решил последовать примеру Айкан — слезы и вопли в его доме утихли.
Асанакун растерялся. Он не знал, на что решиться. И вдруг отправился к мулле за советом.
Мулла, недолго размышляя, забубнил:
— Твоя дочь чиста перед аллахом… смерть ее священна… Нам не пришлось хоронить ее, но такова была воля аллаха. Вырази же аллаху благодарность и веди себя так, как положено по обычаю…
Потерявший от горя голову Асанакун роздал одежду дочери женщинам и стал готовиться к поминкам.
— Слушай, Асаке! — сказал Сергей Асанакуну. — Мы с тобою друзья, никогда ничего не скрывали друг от друга, и каждый из нас всегда прислушивался к советам другого. Может, повременить с этим делом немного?
Асанакун слова Сергея пропустил мимо ушей.
Многие колхозники в аиле считали, что надо было поступать, как в таких случаях положено. Открыто они не осмеливались осуждать Сергея и Айкан, но между собой много судачили. Особенно волновались верующие — старики и старухи.
Слухи ширились, росли.
«Эх, Сергей, Сергей… Ты друг киргизам… Мы ходили к тебе, оплакивали Лизу. И вот ты запретил нам до конца соблюсти обычай. Ладно, может, у русских такие порядки, и мы их не знаем. А что случилось с Айкан? Почему она пренебрегает обычаями предков? Как она любила Темирболота! И не удивительно! Ведь этот джигит был звездой среди джигитов нашего аила. Ничего с ней не случилось бы, если бы соблюла наши обычаи. Ведь поступать по правилам — не значит верить в бога. Ладно, пусть уж обычаи не соблюдает, так должна же мать хотя бы каплю слез пролить по сыну?!»
А кое-кто начал про Айкан говорить грязные и подлые слова, вспоминать забытые сплетни.
— А похоже, права была Калыйкан! Не такая уж Айкан святая! Иначе она оплакивала бы сына — единственное, что осталось ей от Медера. Думали, что она хорошая, добрая, а она бесчувственная, бездушная… Кто может ждать от нее добра, если она открыто попирает обычаи предков, да и, видно, ничуть не жаль ей погибшего сына…
Но все-таки любивших Айкан и веривших ей в колхозе было гораздо больше. Многие товарищи Лизы и Темирболота часто слышали слова «погибли», но все чего-то ждали, надеялись на чудо.
— Тетушка Айкан, говорят, лучше джигиту умереть, чем нарушить слово, — сказал Кенешбек, вводя Эркингюл в дом Айкан. — Вот моя дочь. С этого часа она и твоя…
Айкан теперь не одна, у нее есть дочь…
Давно уже не было сильных морозов, давно не выпадал и снег, и поэтому нет больших сугробов. А на солнечных склонах гор он совсем стаял, лежит только в складках…
Айкан днем выгоняла отару на выпас, а вечером немного подкармливала. Она всячески старалась, чтобы сена выходило поменьше и его хватило бы до весны.
Когда клочки травы из кормушек падали на пол, их затаптывали овцы, и самые нежные стебельки так и оставались под копытцами.
И Айкан решила вынести кормушки из сарая и расставить их неподалеку — овцы меньше толкались, и больше сохранялось корму.
— Старайтесь быть бережливыми, — сказала Айкан своим помощницам. — И уважайте чужой труд. Это сено летом заготовили наши товарищи на горных склонах… Если даже одна травинка упадет, не ленитесь, поднимите и положите ее в кормушку. Что, если именно ее срезал косой дорогой мой Темирболот?.. — Она отошла в сторону, чтобы никто не видел ее волнения.
А Эркингюл и Айымбийке, услышав из уст Айкан имя Темирболота, плакали не скрываясь.
Под вечер Эркингюл, запыхавшись, втащила два полных ведра воды в дом.
— Тетушка Айымбийке, — затараторила она. — Надо приготовить сено поскорее!! Мама уже близко…
— Ох, а я совсем забыла обо всем с этими домашними делами! — Айымбийке с силой отжала воду из белых шерстяных варежек и положила на край плиты. Она выбежала из дому следом за Эркингюл.
На небольшой тележке они подвезли сено к кормушкам. Равномерно распределив его, помощницы Айкан подобрали с земли все до последней травинки.
Подъезжая к дому, Айкан разделила отару на две части, чтобы овцы, которые должны были скоро принести ягнят, меньше толкались у кормушек и не навредили будущему потомству… Так и подпускала она отару к еде с двух сторон.
Потоптавшись у кормушек, овцы принялись дружно и мирно жевать мягкое, сухое сено.
Айкан внимательно оглядела овец, и они напомнили ей бусы, нанизанные на нитки ровными красивыми рядами.
— Тетя Айымбийке, мать, наверное, замерзла, встретьте ее, пожалуйста, а я… — Эркингюл бегом вернулась в дом.
А Айкан засмотрелась на отару, будто разыскивая какую-то самую любимую овцу, вместе со всеми перемалывающую зубами душистую горную травку. Она так была увлечена, что даже не заметила подошедшей к самому коню Айымбийке.
— Слезайте с коня. Я вам помогу, — предложила Айымбийке.
Айкан вздрогнула от неожиданности.
— Подожди, Айым, — отозвалась она, еще раз окидывая взглядом отару.
От кормушки отошла грузная белая овца и громко заблеяла.
— A-а, вот она, — с облегчением произнесла Айкан и спрыгнула на землю. — С утра эта овца отстает от отары. С обеда перестала щипать траву… Даже прилегла ненадолго. Не своди с нее глаз! Отдели от других, оставь в загоне для овец, что вот-вот принесут ягнят. Судя по блеянию, срок ее уже близок. А другим осталось гулять еще дней пять-шесть.
Айкан не спеша зашагала к дому.
— Дорогая мамочка! Радость моя! — Эркингюл бросилась к Айкан, стараясь обнять ее, еще не снявшую толстого тулупа, целуя в застывшие от холода щеки. — Да ты совсем замерзла! — девушка стала расстегивать пояс своей названой матери, стягивать с нее тулуп. Потом схватила чайник с теплой ведой, чтобы полить Айкан на руки.