И наконец сел в кресло, вытер большим клетчатым платком вспотевшее полное лицо с крупным носом и задумался: с чего начинать? Вызвать Кузьмина-Караваева и учинить ему разнос? Или поехать к Горемыкину, доложить о разговоре с государем и назначить экстренное заседание кабинета министров? Но Горемыкина не прошибешь, он, как обычно, махнет рукой и скажет: «Чепуха, почему я должен заниматься сапогами и снарядами? Увольте, это — по вашей части». Или пригласить промышленников? А-а, бестия этот Палеолог, наделал хлопот из-за какой-то паршивой телеграммы. И решил: позвонить и пригласить Протопопова, этот знает, кого взять за рога. Но что скажет Родзянко, проведай он о посещении военного министра товарищем председателя Думы? Впрочем, Дума-то прекратила занятия, так что Александр Дмитриевич вполне может и сам прийти ко мне. Кстати, он, кажется, мечтает о министерском портфеле, а сближение с министром как нельзя более и импонирует его мечтам.

Но пригласить Протопопова не успел: позвонила жена и сказала, что у нее сейчас находится князь Андронников и говорит такие вещи, что с ума можно сойти.

Сухомлинов знал: коль князь Андронников перепуган, значит, жди новых сплетен, и спросил:

— Какие еще вещи?

— Азорчик, милый, я не могу в телефон. Приезжай домой немедленно. Говорят, что Гучков и Родзянко из-за безделья после закрытия Думы опять затевают травлю Мясоедова и тебя. Ужас!

Сухомлинов был взвинчен, ибо видел, что царь им недоволен, и ответил не очень ласково:

— Мне звонил государь, и я должен готовить для него доклад. А что может болтать князь Андронников, мне заведомо известно. Гони его в три шеи, или я выдворю его из Петербурга, если он будет продолжать свое.

— Но он говорит, что Сергея Николаевича все равно повесят и что его может спасти только Вырубова или старец, коего в Петербурге еще нет. Пошли ему вызов — или на нашу голову обрушится несчастье. Сегодня же пошли телеграмму! Слышишь? Нет, я сама напишу ему в Покровское. Ты — трус. Ты не можешь…

Сухомлинов побагровел от злости и едва не крикнул в свою очередь: «Ты с ума сошла, Екатерина! Разве о таких вещах болтают в телефон?», но спросил сдержанно:

— Что-о-о? Что я не могу, дорогая?

Но трубка уже молчала, и Сухомлинов в сердцах швырнул ее на рычаг так, что она не легла, а повисла, и он поправил ее.

«Ох, уж эти любимые наши… В могилу загонят прежде времени. Мясоедов!.. Распутин!.. Помешались все на этом… — хотел он назвать Распутина нехорошим словом, но не назвал: он тоже был с ним в знакомстве, а жена — и вовсе „украла его сердце“, как сказал этот развратник и хлыст. Боже праведный, ты видишь, что я не хочу ему зла, но оное его уже настигло: эта дура Гусева пырнула его ножом, императрица едва в обморок не упала, когда узнала, а Вырубова, говорят, голосила, как рязанская баба».

Он встал из-за стола, постоял немного и медленно прошелся взад-вперед по кабинету. Ну, Распутин — это не его, военного министра, печаль, очухается и приедет вновь ублажать светских дам. Но Мясоедов, Мясоедов? Неужели действительно — шпион, как о том болтали и, кажется, потихоньку и поныне болтают? Или это — выдумки все того же Гучкова, Родзянко и компании, устроивших в прошлом году позорный спектакль в Думе единственно ради того, чтобы опозорить его, Сухомлинова, и его супругу и свалить его с поста военного министра?

«Нет, господа, более я этого вам не спущу. С меня довольно того, что вы устроили в Думе, этом разбойничьем гнезде революции, и распечатали в газетах. Я буду докладывать государю! И вы дождетесь, что одного из вас, бог даст, повесят прежде, чем вы повесите Мясоедова, за коим вы конечно же видите в петле и меня только потому, что Мясоедов — друг моего дома, и ничего более. Да-с, судари, и ничего более», — рассуждал он, мягко ступая по цветному паркету.

И решил позвонить Вырубовой, в лазарет, — не вернулся ли Распутин? Но ее не оказалось на месте, и к телефону подошла Надежда Орлова.

— Анна Александровна во дворце, — ответила она. — Что ей передать?

— А вы кто такая? — недовольно спросил Сухомлинов.

— Старшая сестра лазарета.

— В таком случае, сестрица, передайте нашей благороднейшей Анне Александровне, что я позвоню позже. Сухомлинов у аппарата.

— Хорошо, ваше превосходительство, я передам тотчас же, как только Анна Александровна появится. Более ничего передать не надо?

— Нет. Впрочем, скажите почтеннейшей Анне Александровне, что я звонил ей по весьма экстренному поводу. По поводу одного нашего общего друга, если хотите.

— Он скоро возвращается в Петербург, — неожиданно услышал Сухомлинов в телефонной трубке так просто, как будто у телефона и была Вырубова.

— Я не понимаю вас, сестрица, — сказал Сухомлинов. — Вы-то откуда знаете, о ком я хотел говорить с Анной Александровной?

— Знаю, ваше превосходительство: вы хотели узнать о здоровье уважаемого святого старца, — ответила Надежда, нисколько не рисуясь.

Сухомлинов качнул головой. «Однако, милая Анна Александровна, вы знаете, кого брать к себе на службу», — подумал он и подтвердил:

— Пусть будет по-вашему, сестрица. Именно об этом я и хотел узнать. Благодарю за любезность и желаю вам всего доброго на вашем благородном поприще. Да, сестрица: у вас там лежит один раненый офицер, — Анна Александровна мне говорила. Штабс-капитан и инженер. Как его самочувствие?

— Хорошее, ваше превосходительство. Он даже ухаживает за дамами.

— В таком случае будет жить. Благодарю вас, сестра…

— Но его у нас уже нет, переведен в Петербург.

Тут что-то зашипело — и разговор оборвался.

Сухомлинов положил трубку на рычаг, дал отбой и медленно прошелся по кабинету, грузный и черный в своем мундире, и думал: царь недоволен Главным артиллерийским управлением и конечно же его министерством, а быть может, и им самим и требует представить ему доклад, что случается не очень часто. Наоборот, часто бывает так, что готовые доклады министров лежат у него неделями, нечитаные. Значит, верховный главнокомандующий нажаловался на него, военного министра. А что он-то, военный министр, может сделать, коль Главным артиллерийским управлением командует фактически великий князь Сергей Михайлович? Двоюродный дядя царя…

И этот злосчастный полковник Мясоедов кому-то наступил на мозоль — и вот о нем вновь вспомнили родзянки, гучковы и прочие. Так что же все-таки случилось?

— А-а, бестии, опять в поход собрались против Сухомлинова, мальбруки несчастные, — произнес он раздосадованно и сел за стол писать проект доклада царю…

И услышал, как кто-то шумно вошел в кабинет и громко закрыл высокую, массивную дверь, а когда поднял глаза — увидел самого главного и самого недоступного врага своего, не признававшего никаких министерских субординаций и вот, извольте видеть, пожаловавшего личной персоной сверх всякого обыкновения и вопреки своей гордыне, даже без предварительного телефонного звонка: могут ли его принять?

Увидел действительного статского советника и камергера двора, помещика крупнейшего и председателя Государственной думы Родзянко, которого рад бы не видеть вечность. Однако о нем только что говорил царь, и надо было встречать, как и положено.

— А-а, любезный всякому русскому сердцу глас народа оказал нам, чиновникам правительства, столь высокую честь собственной персоной. Рад весьма и очень и предуведомлен государем, достопочтеннейший Михаил Владимирович, — сказал он сладким голоском, встав из-за стола и направляясь к гостю.

Родзянко шел к нему как борец или как замоскворецкий купчина времен Островского — огромный в своем длиннополом черном сюртуке, набитый жиром сверх всякой меры, и смотрел на него, как с минарета, словно хотел насквозь рассмотреть, да это было невозможно трудно: Сухомлинов все учел тотчас же и был верх любезности.

И подумал Родзянко: «Нафабренный старый петух. Счастливый супруг и несчастье России. И ничтожество. И царедворец и льстец. Удастся ли нам дать тебе под зад вместе со всей твоей распутинской камарильей, равно как и вместе с красавицей Катериной, которая стоит нефтепромышленнику Манташеву не одну сотню тысяч? И еще вместе с самим Манташевым, и еще Мясоедовым, а также Андронниковым? Я много дал бы, если бы знать это наперед, ваше превосходительство, но для этого мне придется приложить много сил, чтобы сломить упрямство государя и загнать всю вашу распутинскую камарилью подальше от Петербурга. Два года назад мне это почти удалось, но царица немедленно известила Распутина, вскоре он приехал в Петербург…»