Этим все и кончилось.

Сухомлинов обо всем этом хорошо знал и в душе потешался сейчас: «Говорите, говорите, любезнейший глас народный. О старце, конечно, — сапоги всего лишь предлог. Но старец был и будет, ибо за его спиной стоит государыня. Вы в этом уже убедились. И еще убедитесь не раз. Старец вот-вот возвратится в Петербург. И во дворец», — грозился он своему нежданному клятому гостю, но Родзянко все понимал отлично, потому что, пожав его толстую руку своей борцовской рукой, зарокотал на весь кабинет грубоватым голосом:

— Ну, положим, радоваться-то вам особенно нечего от моего присутствия, Владимир Александрович, не гневите бога. И я пришел к вам не для объяснения в любви, коей особенно и не питал, как сие вам ведомо, а для разговора крайне важного и имеющего государственный характер и значение: разговора о сапогах. С «вашей» енотовой шубой, извлеченной из сундука и пахнущей нафталином, как он сам о себе сказал, с Горемыкиным, говорить не желаю. И Маклаковым тоже.

— Потому что вы всем министрам предлагаете уходить со своих постов, а они вас не слушаются? — подковырнул Сухомлинов как бы шуточно.

— Это другой вопрос. И Горемыкин, например, сказал мне: «А мне здесь хорошо», то есть на посту председателя кабинета министров. Маклаков ничего не говорил, только покосился на меня.

— Вы советовали государю и меня уволить в отставку, не так ли? — продолжал Сухомлинов в том же шутливом тоне.

— Да, советовал. И вам могу посоветовать: уходите, пока не поздно, — не моргнув глазом, ответил Родзянко и продолжал: — Но я пришел к вам не по поводу отставки, а по поводу сапог для армии.

— Да откуда вы знаете, Михаил Владимирович, что в армии недостает сапог? Удивительный председатель Государственной думы: все знает.

— Сорока на хвосте приносит, отсюда и знаю. Итак, я пришел к вам, вернее, приехал на моторе, движимый желанием быть в этот грозный для отечества и престола час полезным России и армии. Месяц тому назад вы приглашали меня помочь вам убедить государя не отменять мобилизации. Теперь я прошу вас помочь избранникам народа занять достойное место в наших общих усилиях, направленных на достижение победы над врагом.

Сухомлинов не забыл тех тревожных дней, когда решалась судьба мобилизации: да, тогда он сам приглашал к себе Родзянко на помощь, чтобы он воздействовал на царя, поверившего в сладкие песнопения Вильгельма и отменившего мобилизацию. Родзянко пришел и помог, вместе с Сазоновым.

Сейчас Сухомлинов думал: «А быть может, с этого начнется наше примирение, общая для отчизны беда сблизит нас? Вряд ли, но попытаться следует», — решил он и ответил с видимой готовностью:

— Я весь — к вашим услугам, Михаил Владимирович, — и пригласил гостя садиться, ибо стоять рядом с этой громадой было явно не в его пользу.

Родзянко откинул в стороны полы черного сюртука, сел в кресло, и оно со свистом вздохнуло под его тяжестью и скрылось под ним и полами сюртука его, как под крыльями, и лишь одна макушка спинки робко выглядывала из-за его головы.

Сухомлинов хотел сесть в кресло напротив, но и это было ему невыгодно, так как сравнительно с Родзянко он выглядел бы коротышкой, и сел за стол, вытянулся, сколько можно было, незаметно поправил Георгиевский крест.

— Ну-с, с чего же мы начнем, милейший Михаил Владимирович? — спросил он с улыбкой.

Родзянко смотрел на него — холеного и мрачного в мундире, с крупным лицом, с утолщенным носом и кокетливой бородкой-козликом — и молчал, словно изучал противника.

И Сухомлинов смотрел в его слегка заросшее бородой жирное лицо и серые, нетерпеливые глаза, сверлившие его усердно, зло, и с жестких белых губ его не сходила приветливая улыбка, как будто он до смерти был рад гостю. «За душу тянет. Сапоги — это всего лишь предлог. Ну, ну, глас народный, посмотрим, что у вас получится. У государя-то я буду прежде вас, а сие кое-что означает», — думал он.

Родзянко наконец сказал:

— С сапог. Обыкновенных сапог русских недостает в русской армии. Абсурд же! Воруют, скоты, ваши интенданты, а фабриканты саботируют поделку или придерживают в лабазах в видах взвинчивания цен. Все — разбойники и воры, — рокочущим басом возмущался он и, посмотрев на висевший за спиной Сухомлинова портрет царя, продолжал: — Государь соблаговолил согласиться привлечь к сему делу общественные силы в лице думских депутатов и всероссийских Союза городов и Союза земств. Но прежде я решил прийти к вам, ибо интендантскими делами ведает ваш Шуваев.

Сухомлинов позвонил по телефону генералу Шуваеву и спросил:

— Дмитрий Савельевич, как у нас обстоит дело с сапогами? У меня сидит председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко… Забастовщики мешают? Это — компетенция Джунковского, пусть он их и усмиряет. Нам потребны сапоги… Однако Михаил Владимирович говорит, что сапог уже недостает… Что-о? — неодобрительно спросил Сухомлинов и строго попенял: — Генерал Шуваев, председатель Государственной думы, гласа народного, не может заниматься не своим делом, — и посмотрел на Родзянко, как бы говоря: «Слышите, как я его отчитал? За вас».

— Остолоп, — заметил Родзянко. — Скажите ему, что я внесу запрос на заседании Думы, как только она начнет свои занятия, и просвещу его с трибуны, кто и чем должен заниматься.

Сухомлинов сказал в трубку:

— Михаил Владимирович намеревается внести запрос правительству на заседании Думы, и тогда вам несдобровать… Миллиона два еще наберется в лабазах? Так бы и говорили… Нет, представьте мне соответствующий доклад, я буду на днях на высочайшем приеме у государя и доложу ему. Я закончил разговор, — заключил он, как царь, и, повесив трубку, дал отбой и спросил у Родзянко: — Слышали? Сапог вполне достаточно, так что ваша миссия значительно облегчается. Но забастовщики тормозят.

— На забастовщиков есть полиция и казаки, так что неча на зеркало пенять. И тем не менее я прошу вас помочь мне. Шуваев ничего толком не знает и верит своим чиновникам больше, чем следует, — настаивал Родзянко и продолжал: — Прикажите воинским присутствиям или кому там положено по вашей части, поставьте сей предмет в совете министров, а я поговорю с Горемыкиным, чтобы мне разрешили созвать съезд земских управ, на коем мы все и решим. Надо поднять на ноги все губернии, ибо в одной губернии есть кожа, в другой — дратва, в третьей шпильки и гвозди. Надо все это соединить в одно целое, а без сил общественных здесь ничего сделать не удастся. От Думы я привлеку Протопопова.

— Ну, это не по моей части, земские управы, это по ведомству Маклакова, министра внутренних дел, — заметил Сухомлинов, но пообещал: — Однако я помогу вам и внесу представление в совет министров от имени военного министерства… Полагайте, что этот вопрос мы решили.

— До решения еще далеко, но я рад, что мы нашли с вами общий язык, и сегодня же напишу об этом в ставку великому князю… Далее: моя жена, которая попечительствует над делами санитарными, сообщила мне, что Евдокимов не разрешает добровольцам-медикам прилагать свои силы и способности к делу ухода за ранеными, а своих сил у него недостает. В результате неразберихи в его управлении раненые по многу дней лежат неперевязанными, вовремя не эвакуируются, прибывают в тыловые лазареты и госпитали в товарных вагонах, на голом полу, даже без матрацев.

— Что вы рекомендуете мне сделать, Михаил Владимирович?

— Уволить Евдокимова от должности начальника Главного военносанитарного управления и поставить на его место государственного человека. Незамедлительно уволить, пока о такой его распорядительности не узнало общество.

— То есть не узнала Дума, вы хотите сказать? — настороженно спросил Сухомлинов.

Родзянко недовольно ответил:

— Я сказал то, что сказал. Или я обращусь к великому князю в ставку, или к государю, или государыне. Впрочем, она меня терпеть не может и, говорят, покровительствует этому господину. Я обращусь к Марии Федоровне, старой императрице.

Сухомлинов был в затруднительном положении. На Евдокимова уже были жалобы, но ему действительно покровительствует царица. И Родзянко она терпеть не может, впрочем, как и сам царь, считая его главным среди думских смутьянов. И еще не любят из-за Распутина, которого Родзянко поносит неустанно.