Смело, товарищи, в ногу,
духом окрепнем в борьбе…
Кто-то хихикнул.
— Постойте, постойте! — недовольно наморщила лоб Лампея. Она до конца внимательно прослушала песню, — Епиха спел ее с подъемом, в боевом военном темпе. На третьем куплете он даже встал на ноги и начал взмахивать плавно рукою, будто помогал себе, будто приглашал остальных подхватить песню.
— Ай да Епиха!
— Мастак! — послышались восхищенные голоса. Никто уже не смеялся.
Епиха спросил у парней гармошку и еще раз повторил песню, складно и ловко подыгрывая самому себе.
— Гляньте, и на гармонии-то как зажваривает! — сказал хозяин гармошки, и трудно было понять, восторгается ли он Епишкиной игрой или зависть берет его, что лучше его гармонист объявился.
Лампея вполголоса подтягивала, и Епиха с радостью заметил, что она уже запомнила все слова от начала до конца.
— Ну и память у тебя, Лампея! — возвращая гармошку хозяину, сказал он.
— Подумаешь, память! Долгая ли песня-то, — ответила польщенная Лампея. — Еще надо учить, чтоб крепко засела… Песня добрая.
— Учитель не отказывает, — засмеялся Епиха. — В любое время, когда хошь… И другим песням научу.
Вечером, после заката, — сидел на завалинках праздный прохлаждающийся народ, и звезды зажигались в синем пологе высокого неба, — на Краснояре появился Епиха. Он шел по темной улице один, и сбоку у него висела невесть у кого добытая гармошка.
Остановившись у ворот Анохиной избы, — за ставнями горел свет, — он с минуту постоял в нерешительности, потом сел на завалинку, спустил гармошку на колени и рванул мехи. Под окном заплескались веселые призывные звуки буденновского марша.
Ахимья Ивановна толкнула изнутри отпирающийся ставень, распахнула створки.
— Какого полунощника господь нам дает? — высунувшись из окошка, ласково спросила она.
Лампея усмехнулась: «Это он!.. Меня!» — и неприметно выскользнула в сени. Ахимья Ивановна все еще вглядывалась в темень, старалась распознать, кто там сидит внизу на лавке, чей это парень, который так впился в гармошку и не хочет назваться.
— Мамка! — внезапно вырастая рядом с поздним гулеваном, крикнула снизу Лампея. — Закрой окошко, я еще посижу.
— Кто это? — спросила Ахимья Ивановна.
— Свой! — ответила Лампея. — Кто же чужой подсядет? Ахимья Ивановна захлопнула створки и подтянула болт ставня за ременную привязь.
— Загулялась-заигралась наша Лампея, — сказала она, — полночь ее не держит. Кажись, батька, скоро свадьбу играть станем?
— Дня им не хватает, день-то какой теперя… Спать не дадут, — заворчал, равнодушно впрочем, Аноха Кондратьич, растянувшийся уже на кровати…
Под окном плясал дробный нездешний мотив, и чей-то голос подпевал гармошке…
— Ой, да ты на песни мастер! — говорила Лампея. — И эта бравая. Ты, видать, дивно их знаешь?
— С нас хватит, — хвастал Епишка и придвигался к Лампеину локтю.
— А ну еще, — просила она, будто не замечая его близости.
— Еще? С нашим удовольствием!
И он играл и пел, и далеко над темной улицей плыл его бархатистый голос.
— Мне бы столь выучить, — с легкой завистью проговорила Лампея.
— Что ж, и учи. Кто тебе не велит? Я постоянно пособить могу… прийти..
— Сюда?.. нет! — рассмеялась Лампея. — Вишь, спать не даем… Поздно уж поди.
Она поднялась с завалинки.
— А куда? — спросил напористо Епиха.
Словно бы задумавшись, она глядела на него и молчала.
— Куда скажешь, туда и приду, — рискнул он, чувствуя, как заколотилось вдруг сердце.
— Никуда! — звонко залилась Лампея.
— Ну, я пошел, — с внезапной злостью буркнул Епиха, подхватил гармонь и пошагал прочь в густой тени изб.
Это было неожиданно для Лампеи, она вытянула шею, напрягала глаза, чтоб рассмотреть, далеко ли он… где он? «Осерчал», — досадуя на себя, подумала девушка.
— Епиха! — негромко крикнула она вдруг. — Воротись, Епиха!
— Зачем? — отозвался из темноты тоже негромкий голос, и в том голосе услышала Лампея недоверие и колебание.
— Не уходи, Епиха, воротись, — повторила она поспешно, — счас скажу…
— Скажи…
Епихин голос приближался.
— Приходи к нам завтра ввечеру… на гумно, — прошептала Лампея и кинулась к воротам.
У ворот она оглянулась:
— Не забудь… Прощай!
— Прощай… А гармошку захватить? — Епиха снова растаял в тени изб.
— Не знаю… как хочешь…
Епиха задами подошел к Анохину гумну. По проулку брели запоздавшие, возвращающиеся со степи, медлительные коровы, хрипло, с надрывом мычали в улице у ворот. Где-то ревел бык. Оседала пыль, позлащенная последними лучами заходящего яркого солнца. В дальнем конце деревни плавленым золотом зари горели чьи-то открытые окна.
Епиха остановился у загородки. Он не ошибся: это их гумно, вон и высокий колодезный журавель с цепью… Епиха занес было ногу на верхнюю жердь прясла, чтоб перепрыгнуть, — и тут он увидел: к нему по огородной меже идет Лампея.
— В аккурат… сошлись, — смутился он, и лицо его пошло пятнами.
— Дак сошлись, — хохотнула Лампея и протянула руку через прясло. — Ну, здравствуй, учитель!
— Здравствуй… Опять, значит, учить тебя?
— А то как же! За тем и пришла.
— «Мы красна кавалерия, и про нас…» — затянул вполголоса Епиха и вдруг — вскинул руки и положил их на круглые Лампеины плечи: — А любить станешь?
Сделай так кто другой, Лампея, не задумываясь, тряхнула бы плечами, крепко осерчала. Но он, Епиха, не походил на других парней: не охальник он и умен не в пример прочим, — дурака-то не посадят в сельсовет и в лавку… А уж что песельник!..
Она молча глядела куда-то поверх Епишкиной головы, боялась заглянуть ему в глаза.
— Что ж ты молчишь? — осмелел Епиха. Лампея порывисто вздохнула, сказала наконец:
— Шла я к тебе и все думала… и вчерась все думала, не спала. А ты смеяться не будешь?
— Ну, что ты!
— Думала все… Отменный ты… на других ребят не похож…
— Что же мне смеяться, когда и я то же вижу, — нет такой другой девки у нас, как ты…
Лампее вдруг стало легко-легко, — Епишкина искренность растрогала ее, она глянула ему в глаза безо всякого смущения, сказала просто:
— Если песням учить станешь, то и любить буду… Только я тебе скажу… мамка сколь раз говорила: старинные-то люди без любви сходились да жили… Да и мы… да и я не знаю, что такое любовь. А ты знаешь?
— Знаю!.. Вот что! — Епиха порывисто перебросил свои руки с девичьих плеч на ее шею, притянул Лампеину голову к своим губам.
— Ва-ай, табачищем разит! — выдохнула Лампея, и черные глаза ее лучисто засветились.
Вырвавшись от Епихи, она побежала межою к воротам.
Упершись грудью в прясла, он провожал взглядом ее стройную, чуть наклоненную в беге фигуру и улыбался счастливо, — на губах его будто горела неизъяснимая сладость Лампеина поцелуя.
7
Почтовый оборский ямщик Кирюха привез Ивану Финогенычу разом два известия, две большие новости.
Старика не было в избе, — он отлучился неподалеку за корьем, — и Кирюха, усевшись на скамью против Соломониды Егоровны, принялся рассказывать:
— Ахимья-то Ивановна так и ахнула: «Я ли де не упреждала его, — новая изба, да долго ли в ней жить доведется… За непочтение к родителям это ему ниспослано: укоротил господь веку…» И верно: крутенек был Дементей к Финогенычу, уж и крутенек… царство ему небесное…
— Небесное… такому злыдню! — ехидно зашипела Соломонида. — Ему и в аду места не найдется, не токмо в царствии… Что ён только не вытворял, как не мучил нас?! Ослобонились, прости ты меня, царица пресвятая! Воистину господь увидел наши слезы… прибрал от нас лиходея.