— Да-да, — неопределенно поддакнул Кирюха, далекий от этой давней вражды мачехи с пасынком. — А еще, — продолжал он, — вот тут у меня письмо Финогенычу от председателя Алдохи. Финогеныча-то членом сельского совета выбрали.
— Выбрали? Да за чо же это его? — всплеснула руками Соломонида Егоровна; она не понимала, плохо это или хорошо и что приличествует случаю: радоваться или печалиться.
— Как за што? Значит, заслужил человек…
— Заслужил? Да чо же он такое исделал им? — испугалась Соломонида.
Кирюха усмехнулся:
— А пакет командующему… вот то и сделал! Видно, старая подмога, доброе дело не забываются… Да и старость уважают…
Дверь отворилась, и, нагнувшись у притолоки, в избу шагнул Иван Финогеныч.
— Ну, поздравляю! — пошел ему навстречу Кирюха. — С избранием в сельсовет. Вот письмо тебе от Алдохи.
— А Дёмша-то стукнулся, — забежала вперед Соломонида Егоровна.
Отстраняя ее рукою, Кирюха протянул старику серый пакет…
Два человека стояли перед ним, каждый старался сообщить ему, видимо, важную новость, и Финогеныч не знал, кого ему раньше слушать.
— Читай, ты… грамотнее моего, — усмехнулся он соседу. Кирюха наскоро прочел извещение председателя.
— Выходит, ты теперь не простой мужик, а член совета… власть, — сказал он. — И Евдоким Пахомыч просил передать тебе поклон. Вот я первый и поздравляю тебя…
Иван Финогеныч сел на лавку, опустил меж колен длинные свои руки.
— А Дёмша-то стукнулся, — нетерпеливо повторила Соломонида Егоровна.
Но Финогеныч не слушал ее. В сивой его голове разом хлынул стремительный поток дум: «Вот оно, вот!.. Пришло! Пришла настоящая награда за великую его услугу. Не он ли надеялся и верил, что не будет та услуга забыта?.. Не забыли! Они не могли забыть, — не такие это люди!.. Харитон ли, Алдоха ли, — верные, верные дружки его. И дело их верное: на богатеев, на богатейскую жадобу подняли они народ, и его, старого, зовут помогать. Он пойдет!.. Шел же он по молодости лет в старосты, заставлял же мужиков гнуть спину на урядников и уставщиков. Так почему же теперь не пойти ему, когда Ленин повернул народ против уставщиков, против жадобы — за правильность жизни, за то, чтоб человек человеком стал? Великая честь!.. И не дадут уж ему осесть в окончательную нужду, и не придется ему побираться на пороге могилы… Эх, пожить бы теперь! Своими бы глазами поглядеть новую жизнь!.. Ничто уж не страшно, никакого худа теперь ему не будет, никакого худа не учинит ему судьба, если б даже хотела… Знать, отступилась она, судьба, от него… Ничто уж теперь не страшно…»
Он сидел, и улыбка блуждала по его старческим пепельным губам, мелькала в серых острых глазах.
— Дёмша, говорю, помёр! — крикнула зло Соломонида. — Чо молчишь-то?
— Уж и похоронили, — вставил Кирюха.
— Помёр… похоронили… царство ему небесное, — задумчиво сказал Иван Финогеныч, словно бы освобождаясь от видений прекрасного веселого сна.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Прошло три года.
Ох, уж и года это были! Не то чтобы круто перевертывалась жизнь, ломалась семейщина, но каждый год, каждый месяц почти приносил с собою какую-нибудь новину, о которой никольцы не знали что уж и думать.
Пусть советская власть не столь уж страшна, как спервоначалу справным мужикам казалось, — жить дает, только налогу им больше прочих, — пусть не трогает сельсовет ни церкви, ни пастыря Ипата, все же нет у крепких мужиков полной уверенности в завтрашнем дне. Слов нет, расти дают, богатеть хозяйствам не мешают, но тут же и поджимают: как придет осень, сыпь им хлеба больше других, до самой почти вёшной не оставляют тебя в покое. Зато бедным, однолошадным — полная поблажка, всяческая льгота, — чего тем не жить! Председатель Алдоха с Епишкой через те льготы да послабления настоящими хозяевами стали, скотиной обзавелись, пашут-сеют себе, в ус не дуют, хлеба им не ссыпать…
Все растут, ширятся — Аноха Кондратьич, Самоха, Мартьян Яковлевич, Егор Терентьевич, даже Мартьян Алексеевич, первый, бешеный, председатель, — и тот зарылся в своем хозяйстве, сельсоветом и делами мирскими попустился начисто. А через что Мартьян Алексеевич сельсоветом попустился, перестал туда показываться? Через обиду свою: после смерти Дементея, когда вся деревня узнала, что Мартьян пострадал от кулацкой руки, он стал хлопотать, чтоб восстановили его в партии. Он шумел в волостном комитете, что он есть жертва классового врага и что пьянство его, случайное и непродолжительное, никого не дискредитировало, — он и пьяный был страшен для них, иначе враг не поднял бы на него руку. Но хлопоты его успехом не увенчались: ему было предложено вступать в партию на общих основаниях. Тогда Мартьян, затаившись в себе, перестал слушать Алдоху, зарылся в хозяйстве, в собственном своем дворе замкнулся наглухо.
Так же замкнулся и Спирька. Он работал за троих, все копил и множил свое добро. После того как ушла от него в последней раз поздним вечером Немуха и сгорела новая школа, вернее, после того, как таскали его свидетелем к наезжему прокурору, — уж он ли не дрожал, не зарекался! — Спирька сказал себе твердо: «Уж теперь-то каюк, будя!» — и прогнал со двора богоданного тестя Астафея Мартьяныча, который как-то сунулся к нему за какой-то новой подмогой.
Многие справные мужики начинали мириться с существовавшем докучливой власти: жиреть дают, петлю на шею не надевают. Вот говорили попервости: бурятская республика братских над семейщиной поставит, силой в басурманскую веру погонит, и нет ведь этого, что напрасно, — хоть и бурятская власть, а на селе и в волости свой же брат, семейские мужики. Уж не зря ли болтовня эта, — спрашивали себя многие, и чем дальше шло время, тем все более и более убеждались — зря, никто над семейщиной никакого изгальства и не думал чинить. Зимою двадцать четвертого года, после крещения, когда умер Ленин, тоже вот гуторили, что будут большие перемены, и Димиха тогда снова носила по улицам свое сказанье о близком конце советской власти. Но никаких перемен от кончины Ленина не последовало — никольцы жили, как жили. И уж многие, справные и несправные, стали спрашивать себя: «Кто же мутит нас все это время?.. То братская республика, то вот опять с Лениным… Дурят только народ…» И уж не с прежним доверием стали внимать злым наговорам Покали, Астахи, Амоса, а кто и вовсе махал рукою на скудоумные их речи.
Покаля осунулся, постарел, стал каким-то обрюзглым и косматым, но неугасимый дух ненависти и упорства, казалось, с годами пуще и пуще разгорался в нем. Он отказывался понимать односельчан, он костил покладистых, за глаза и в глаза ругал их вислоухими дураками и раззявами.
— Небось кряхтите, когда хлеб выгребать приходят? Не так еще закряхтите — волком завоете, когда накопите добра полные короба, да разом у вас и отымут всё… Всё отымут, всё! К тому большевики ведут, попомните мое слово!.. Что, не обманули нас насчет серебра? Обманули! Сперва, после буфера, с месяц-другой, прилику ради, подержали мы его в руках, а потом-от — будто сквозь пальцы ушло оно, вот как нашего брата жогнули!
Покале казалось, что он едва ли не один во всей деревне видит приближение катастрофы, видит, как неуклонно, последовательно, безоговорочно, как смерть, подкрадывается она. И он бесился при мысли, — как могут быть люди так слепы и равнодушны, как они не замечают надвигающейся беды. Она входит в семейскую жизнь постепенно, неумолимо, по кусочкам разъедает и сокрушает ее… Скудеет жизнь, вот как измельчала и оскудела она за последние эти годы! Куда делись масленичные и пасхальные гульбища и весельства с их конскими бегами, с каруселями, с морем самогона. Самогонку сельсовет изничтожил беспощадно, чтоб пьяные не дрались, не резали друг дружку. Теперь объявились вдовухи-шинкарки, они возят казенную водку из Завода, потихоньку поторговывают в своих ямках. И чуть где перепились, пустили кому-нибудь кровь, — сельсовет тут как тут: плати штраф, отвечай по закону… Во всякую дыру сельсовет лезет. Искони сажала семейщина малолеток верхами на конских бегах, искони падали подростки на землю во время бешеного скача, зашибались, увечились, — сельсовет запретил сажать на коней ребятишек, — и бега сократились. Раньше хлестко дрались парни из-за девок, стяжками головы друг другу проламывали, а как понаехала бесшабашная солдатня, пуще драки пошли, вовсе совести никакой не стало. В тот год, как умер Ленин, в Петров день, распьяным-пьяные ребята, настегивая коня, въехали упряжкой на гуляночную горку, задавили колесами насмерть двух девок, многих посшибали с ног оглоблями. Так-то в старину не бывало, такого бесчестья! И уж, конечно, сельсовет вмешался в это дело, арестовал наездников, некоторых засудили, и с той поры не допускает, чтоб молодежь перепивалась да на горке большими кучами сходились, и стало потише… Утеснение пошло, какого семейщина век не видала. Со всех сторонжмет неугомонный председатель Алдоха, как жал некогда бешеный Мартьян, Мартьян-то скопытился, не пора ли скопытиться и Алдохе, виновнику всех обид, огорчений, невиданного оскудения семейской жизни?