Мы так и не узнали: 

Меж юностью и детством 

Где черта?.. 

Нам в сорок третьем 

Выдали медали 

И только в сорок пятом - 

Паспорта.

Я не случайно употребил слово "запротоколировано".

В стихах Воронова - достоверность, взвешенная на аптекарских весах. В этом - и сила их и слабость. Сила - потому что стихи дополняют летопись героической обороны Ленинграда. Слабость - потому что истинная поэзия никогда не может ограничиваться констатацией фактов.

Воронов, как это видно из уже приведенных цитат, может живописать словом, владеет речью, упругой и точной, поговорке под стать. И тем не менее хроникер нередко побеждает в нем поэта, и тогда лучшие стороны дарования Воронова проявляются далеко не полностью; стихотворение существует лишь на интересе к заложенной в нем информации.

Вскоре после окончания Великой Отечественной войны некоторые критики упрекали поэтов фронтового поколения за то, что те никак не могли расстаться с фронтовыми стихами, не брались за новые темы. Те, кто послушался их, "наступил на горло собственной песне", наверное, обеднили и себя, и поэзию. Вот почему у меня и в мыслях пот упрекнуть Воронова за приверженность к одной теме.

Как знать, может быть, именно эта тема, вскормившая его как поэта, поможет ему взлететь к новым высотам?

Я верю в это, как и в то, что новые удачи ждут Воронова, способного взглянуть на блокаду не глазами пионера сороковых годов, а глазами человека семидесятых, успевшего не только осмыслить пережитое, но и научившегося смотреть далеко вперед.

Каждый год Юрий Воронов приезжает в Ленинград.

Он любит останавливаться в гостинице, выстроенной напротив крейсера "Аврора". Здесь мы встречаемся.

В распахнутое окно врывается ветер с Невы. Ослепительно сияет Исаакий, тонет в голубом небе Адмиралтейская игла. Красив наш город, и, пожалуй, не надо лучшей точки, чтобы полюбоваться им, чем эта, с восьмого этажа гостиницы "Ленинград". Но вот мы спускаемся вниз, шагаем по набережной, а с Выборгской возвращаются после рабочей смены ребята с Металлического, девушки с "Красной зари", "Красного выборжца"... Мне хочется опросить Воронова:

Не узнаешь ли своих друзей по комсомольскому бытовому отряду? А может, это идут не они - их дети.

Ведь у тебя самого они тоже выросли. Присмотрись к встречным внимательно, присмотрись на заводе, на улице, на литературном вечере. Они благодарны тебе за стихи, которые уже написаны. Но они ждут новых. Обмануть их ожидание нельзя.

Час вознагражденья

Удар колокола раздается у самого моего изголовья.

Сильный. Неожиданный. Звонкий... Услышал бы его в городе, непременно вскочил бы на ноги, потрясенный. А тут неожиданности подстерегают на каяждом шагу.

Проснувшись, я блаженно потягиваюсь в постели и долго слышу, как медленно, будто нехотя, истаивает звон.

Впрочем, истаивает ли? Когда, кинув на плечо полотенце, я иду к Сороти умываться, он еще висит в воздухе.

А может, это подхватили его шмели и пчелы, которые уже начали свои дневные хлопоты над цветами да липами?

Утро только зачинается. Откуда-то из-за Петровского или из-за дальнего леса вот-вот должно проклюнуться солнце. И пока я иду к берегу, луг еще дымчат. Тригорское в белесой полутьме отсюда напоминает театральную декорацию.

Доски мостка, перекинутого через Сороть, прогибаются под ногами, шлепают по черной воде. Но стоит мне взять в пригоршни воду, поднести ее к лицу, как ладони розовеют. Это упал на Сороть первый солнечный луч. Сразу же зажглась россыпь бусинок в траве на лугу, громче стало пение птиц, и темно-серый цвет неба постепенно растворяется. Утро поднимает над Михайловским голубой зонт, ослепительный настолько, что глазам больно.

Вокруг пожарного сарая, где каждый год мы ночуем с Михаилом Дудиным, - ожерелье из скворечников. Ненасытные птенцы проснулись, и мимо меня, словно нули, проносятся черные птицы: родители начали кормежку потомства.

У звонницы, где Семен Степанович Гейченко со всей округи собрал давно отслужившие свой век на церквах колокола, меня встречает огненно-рыжий петух. Он наклоняет голову то влево, то вправо, презрительно щурит глаз и будто прицеливается, куда бы клюнуть меня побольней.

Сердито покалякивает утка, сидящая в гнезде. Она вот-вот должна вывести утят. Бормочет в своем высотном доме аист. А хлопот там прибавилось: птенцы скоро должны стать на крыло, и отец все чаще подталкивает клювом птенцов к краю гнезда, чтобы они увидели не только высь неба, но и земную твердь.

Сирень, омытая росой, напитала воздух своим запахом.

Фиолетовые букеты ее расставлены вокруг усадьбы поэта, домика Гейченко. А из фруктового сада, а с луга над Соротью плывут, смешиваясь с сиреневым, запахи иных цветов.

В Михайловском еще нет экскурсантов. На желтых дорожках, в аллеях пустынно, и на песке четко виден от печаток сапога сторожа.

Я хочу еще раз пройтись по усадьбе. Каждый раз я брожу здесь с таким чувством, будто попал в удивительную библиотеку, где вместо книг и строк - вещи, предметы, картины природы.

Вот "темный сад с его прохладой и цветами", а ниже луг, "уставленный душистыми скирдами". Вот "опальный домик", где поэт жил с бедной своей няней.

Вот холм лесистый, над которым часто 

Я сиживал недвижим - и глядел 

На озеро, воспоминая с грустью 

Иные берега, иные волны...

И по сей день "на границе владений дедовских, на месте том, где в гору подымается дорога, изрытая дождями, три сосны...". Все, кто приезжает сюда, по-прежнему видят "и берег Сороти отлогий, и полосатые холмы", и "дуб уединенный... патриарх лесов"...

Я говорю "по-прежнему", забывая, что с той поры, когда бывал здесь Пушкин, минуло полтора века. Сколько нужно было любви к поэту, душевного богатства и сил, наконец, знаний, чтобы мы, сегодняшние гости Михайловского, увидели все вокруг таким, как было при нем!

А ведь прошло не только время. По Михайловским рощам, по берегам Сороти прокатила свои тяжкие катки война.

С. С. Гейченко среди своих самоваров

Музейные работники всегда казались мне волшебниками. Они разговаривают с нами, будто бы из "оттуда" - из минувших времен, разговаривают, как живые свидетели того, что было когда-то. Директор Пушкинского заповедника С. С. Гейченко - волшебник в деле своем. Он - поэт, и сердце его, ум, воля, доброта - во всем, что мы видим вокруг. Трудно представить, что здесь было пустынное пепелище. Тридцать лет Гейченко отдал на то, чтобы все стало на свое место - усадьба, сирень, вот эта трава в саду. Об этом подвиге пушкиниста можно говорить без конца.

Приведу только один факт. Цветы, которыми мы сегодня любуемся в Михайловском, не просто украшают заповедник. Они всегда, кажется, в целом с предельно возможной точностью передавали характерные особенности садово-паркового искусства пушкинских времен. Но директору заповедника этого было недостаточно. Он решил вырастить здесь точно такие же цветы, которые видел Пушкин. Как-то на сельской ярмарке Семен Степанович купил рукописную книгу безвестного псковича "Записки о земных произращениях, цветах и благовониях". В ней между прочим рассказывалось о том, что непременным украшением помещичьих садов в первую половину XIX века был редкостный ныне цветок "клен-малина". Гейченко нашел его в двадцати километрах от Михайловского, в бывшей усадьбе приятельницы Пушкина Евпраксии Николаевны Вревской (Вульф).