Зебеде время от времени кричал мне:

— Эге, Жозеф, мы еще разок увидим белые значки пруссаков!

Я отвечал ему шуткой, словно был рад рисковать своей жизнью и сделать Катрин без времени вдовой из-за того, что меня вовсе не касалось.

Когда мы пришли к Роли, оказалось, что в этой деревне уже квартируют гусары. Нам пришлось расположиться бивуаком на склоне холма, около ухабистой дороги.

Не успели мы расположиться, как появились несколько обер-офицеров. Полковой командир Жемо вскочил на лошадь и поехал им навстречу. Они поговорили о чем-то и потом все поехали в нашу сторону. Один из приехавших, генерал Пешо, велел бить в барабаны и крикнул нам:

— Станьте кругом!

Солдаты столпились вокруг. Генерал развернул бумагу и пояснил:

— Приказ императора.

Тут настала такая тишина, что можно было подумать, будто генерал совсем один в поле. Все, начиная с командира и кончая последним новобранцем, напряженно слушали. Даже теперь, через пятьдесят лет, я не могу вспоминать эту минуту без волнения. В ней было что-то великое и ужасное.

Вот что нам прочел генерал:

«Солдаты! Сегодня годовщина битвам при Маренго и при Фридланде, которые дважды решили судьбу Европы. Тогда, как и после Аустерлица и Ваграма, мы были слишком великодушны, мы поверили клятвам и заявлениям королей и оставили их на престоле. Ныне они образовали коалицию и посягают на независимость и самые священные права Франции. Они собираются бесчестно вторгнуться к нам. Двинемся им навстречу! Или мы или они!»

Весь батальон закричал: «Да здравствует император!» Генерал поднял руку и все смолкло.

«Солдаты! При Иене мы сражались против этих, столь заносчивых теперь, пруссаков — один против трех, при Монмирае — один против шести. Пусть те из вас, кто был в плену у англичан, расскажут, как они страдали в английских тюрьмах.

Саксонцы, бельгийцы, ганноверцы и солдаты рейнской конфедерации стенают от того, что их заставляют помогать делу королей — врагов справедливости и прав всех народов. Они знают, что эта коалиция ненасытна: она уже поглотила двенадцать миллионов поляков, двенадцать миллионов итальянцев, миллионы саксонцев, шесть миллионов бельгийцев и скоро поглотит второстепенные государства Германии.

Безумцы! Мимолетная удача ослепила их. Не в их силах покорить и унизить народ французский. Если они вступят во Францию, они найдут там себе могилу.

Солдаты, нам предстоит совершить тяжелые переходы, дать битвы, избежать опасностей. Будем тверды, и победа будет наша. Мы снова завоюем Права Человека и счастье родины. Для всех честных французов теперь пришел час победить или умереть!

Наполеон».

Нельзя представить себе, какой крик поднялся кругом. Это зрелище возбуждало наш дух. Император словно вдохнул в нас свой боевой дух, и мы были готовы истребить все и всех. Генерал уже уехал, но крики еще продолжались. Даже я остался доволен прокламацией и считал, что все сказанное — истинная правда. Я подумал, что она удовлетворила бы и дядюшку Гульдена: ведь в ней было сказано о правах человека, то есть о свободе, равенстве и братстве.

Сильные и справедливые слова императора усилили нашу бодрость. Старые солдаты говорили, смеясь:

— На этот раз мы не будем долго мешкать. Через один переход мы нагрянем на пруссаков.

Новобранцы, еще не слышавшие свиста пуль, радовались больше других. Глаза Бюша блестели, как у кошки. Он сидел на краю дороги и медленно точил свою саблю. Другие оттачивали штыки или выверяли кремень у ружья. Все это обыкновенно делается накануне битвы. В такие минуты тысячи мыслей пробегают у вас в голове, брови хмурятся, губы сжимаются, лицо становится печальным.

Тем временем кашевары раздобыли в деревне мяса, лука, хлеба, развели костры и начали готовить ужин. Котлы весело булькали, а кругом сидели солдаты, и все сразу, не слушая друг друга, рассказывали о былых битвах, о чужеземных странах.

Настала ночь. После ужина было приказано затушить костры и не играть зори: это означало, что враг недалеко.

Глава XVI. Измена

Начала всходить луна.

Мы с Бюшем ужинали из одного котла, и после еды он мне часа два рассказывал о своей жизни на родине. Он жил в такой бедности, что теперь находил превосходным и солдатский стол, и хлеб, и рубахи грубого холста, и все прочее. Его беспокоила только мысль о том, как бы дать знать своим двум братьям о своем хорошем житье-бытье и убедить их тоже идти в солдаты.

— Да, все это хорошо, — качал я головой, — но ты не думаешь о русских, англичанах и пруссаках.

— Мне на них наплевать. Моя сабля режет, как бритва, мой штык колет, как игла. Скорей они должны бояться повстречаться со мной.

Мы с Бюшем стали закадычными друзьями. Я любил его почти так же, как своих старых товарищей — Клипфеля, Фюрста и Зебеде. Он тоже привязался ко мне и, думаю, готов был жизнь за меня положить. Он был не очень умен, но зато имел доброе сердце.

Пока мы толковали с Бюшем, к нам подошел Зебеде. Он хлопнул меня по плечу и спросил:

— Почему ты не куришь?

— У меня нет табаку.

Он сейчас же отдал мне половину своей пачки. Я видел, что он меня любит по-прежнему, несмотря на разницу нашего положения. Он думал, что мы нападем на пруссаков и отплатим им за все наши поражения. Он словно забыл, что и у них есть ружья и пушки. Но разве можно переубедить человека, который все видит в розовом свете? Я покуривал трубку и поддакивал Зебеде.

Часов около девяти Зебеде отправился расставлять пикеты. Я отошел немного в сторону и лег, положив ранец под голову. Ночь была очень теплой. Стрекотали кузнечики. На небе было несколько звезд. Все было тихо кругом. Из деревни доносился бой часов. Наконец я заснул.

Зебеде разбудил меня и Бюша около двух часов ночи. Пришел наш черед идти в пикет.

Еще была ночь, но по горизонту уже пробежала светлая полоса. В тридцати шагах мы встретили лейтенанта Бретонвиля, который поджидал нас. Мы пошли сменять часовых. Как сейчас помню шаги пикета среди ночи и слова, которые в ту ночь служили паролем и отзывом.

Меня поставили около изгороди, и я принялся медленно шагать вдоль нее. Рядом виднелись низкие крыши деревни; на дороге стоял часовым конный гycap. Вот и все, что мне было видно.

Долго пробыл я здесь, прислушиваясь, шагая и думая. Все спали. Белая полоска на небе увеличивалась. Становилось все светлее. В поле начали перекликаться перепела. Это напоминало мне деревню Четырех Ветров. Я подумал: «В наших полях, перепела тоже перекликаются… Спит ли сейчас Катрин? Спят ли остальные?»

Я вспомнил, как сменяются утром часовые у ворот Пфальцбурга. Я был погружен в думы, как вдруг издали до меня донесся стук копыт, где-то галопом неслась лошадь. Я посмотрел кругом, но ничего не увидел. Всадник проехал, очевидно, в деревню. Топот смолк, до меня доносился лишь смутный гул. Что это значило? Через мгновение всадник выехал из деревни и галопом помчался по нашей дороге. Я подошел к краю изгороди и, взяв ружье на прицел, крикнул:

— Кто идет?

— Франция!

— Какого полка?

— Двенадцатого егерского… Эстафета.

— Проезжай.

Он поехал дальше еще быстрее. Я слышал, как он остановился среди нашего лагеря и крикнул:

— Где командир?

Я взошел на вершину холма, чтобы посмотреть, что произойдет дальше, и увидел, что в лагере началось движение. Появились офицера. Всадник направился к командиру Жемо. Я не слышал слов — было слишком далеко, но я видел, что все пришло в возбуждение. Солдаты кричали, жестикулировали.

Вдруг забили зорю. Пикет обходил по кругу, снимая часовых. Зебеде, весь бледный, крикнул мне:

— Иди сюда!

Потом он тихо сказал:

— Жозеф, нас предали: Бурмон, начальник авангарда, и пять других негодяев перешли на сторону врага.

Голос Зебеде дрожал. Кровь застыла у меня в жилах. Я поглядел на остальных солдат пикета: у двух стариков дрожали усы, а глаза были такие страшные, что казалось, они ищут, кого бы убить. Никто не произнес ни слова.