Народ думал так, как дедушка Гульден, но у него не было ни ружей, ни патронов.
Четвертого стали известны условия перемирия: пруссаки и англичане займут заставы Парижа, французская армия отступит за Луару.
Когда нам стали известны эти условия, нас охватил такой гнев и ненависть, что многие стали ломать ружья и рвать мундиры. Все кричали:
— Нас предали!..
Старые офицеры, бледные, как смерть, горько плакали. Никто не мог нас успокоить. Мы были завоеванным народом! Две тысячи лет станут рассказывать, как англичане и пруссаки взяли Париж! Но позор за сдачу не должен пасть на наши головы!
Пятого числа батальон был переведен к Монруж. Движение к Луаре началось. Солдаты говорили:
— Кто же мы такие? Разве наше начальство пруссаки? Если пруссаки велят нам идти по ту сторону Луары, так разве мы обязаны повиноваться? Нет, нет! Этого не должно быть. Раз нас предали, так мы уйдем. Нас ничто теперь не касается! Мы исполнили свой долг и повиноваться Блюхеру не хотим.
В тот же вечер началось дезертирование. Одни пошли направо, другие — налево. Мужчины в блузах и бедно одетые старые женщины, встречая нас на улицах, пытались утешать, но мы не нуждались в этом.
Я сказал Бюшу:
— Бросим все это и вернемся в Пфальцбург… в Харберг. Будем жить как честные люди. Если враги придут туда, то горцы и горожане сумеют защититься. Итак, в путь!
В батальоне нас было пятнадцать из Лотарингии. Мы отправились все вместе. Одни шли в мундирах, другие имели только шинели, третьи купили блузы. Мы вышли на страсбургскую дорогу и пошли по ней. Каждый день мы делали по двенадцать с лишком миль.
Восьмого июля стало известно, что Людовик XVIII вернулся. Все экипажи и дилижансы уже были украшены белыми флагами. В деревнях служили благодарственные молебны. Мэры и их помощники благодарили Создателя за возвращение «возлюбленного монарха». Разные негодяи называли нас «бонапартистами» и даже натравливали на нас собак. Но мне не хочется говорить об этом. Люди такого сорта — позор для человечества. Мы не отвечали им и глядели на них с презрением. Кое-кто из нас грозил им палкой.
Однако этих господ поддерживали и жандармы. Раза три-четыре нас арестовывали. Жандармы спрашивали документы. Нас вели в мэрию, а негодяи заставляли нас кричать: «Да здравствует король!»
Старые солдаты предпочитали скорее идти в тюрьму. Бюш тоже хотел последовать их примеру, но я отговорил его:
— Не все ли нам равно, кричать: «Да здравствует Жан-Клод!» или «Жан-Никола!»? Все эти короли и императоры, прежние и теперешние, не пожертвуют волоском ради нашего спасения. Так зачем же мы будем из-за простого возгласа отдавать себя на растерзание? Это не идет! Раз мы слабее людей, которые нас заставляют кричать, так уступим им. Потом они сами переменят свои взгляды. Все меняется, остается неизменным лишь доброе сердце и здравый рассудок.
Наша группа все уменьшалась: то один, то другой сворачивал в свою родную деревню. После Туля мы с Бюшем остались лишь вдвоем.
В Эльзасе и Лотарингии мы застали печальную картину: хозяевами здесь были немцы и русские…
Наконец, 16 июля 1815 года, мы пришли в Миттельброн, последнее селение перед Пфальцбургом. Повсюду виднелись казаки и немецкие солдаты. Вокруг Пфальцбурга стояли пушки. Но ворота были открыты и можно было входить и выходить свободно.
Глава XXXIII. Дома!
Я вошел в Пфальцбург. Во всех окнах и дверях виднелись фигуры немецких солдат в белых киверах и белых мундирах. Теперь все были должны работать на них. А потом, вдобавок ко всему, заплатить им два миллиарда контрибуции.
Перед постоялым двором Хейтца я сказал Бюшу:
— Войдем… У меня ноги подгибаются.
Жена Хейтца, увидев меня, крикнула, всплескивая руками:
— Господи! Да ведь это Жозеф Берта! Боже милостивый, вот-то в городе удивятся!
Я вошел, сел, нагнулся над столом и заплакал. Тетушка Хейтц побежала в погреб за бутылкой вина. Бюш тоже плакал, стоя в углу. Ни он, ни я не могли выговорить ни слова. Мы думали о радости наших родных, нас взволновал вид знакомых мест. Когда мы немного пришли в себя, я сказал Бюшу:
— Ты пойди вперед… Надо предупредить Катрин и дядюшку Гульдена, чтобы не слишком их разволновать. Ты скажи им, что видел меня после битвы и что я не ранен, что после ты встречал меня в окрестностях Парижа и даже по дороге домой. А под конец скажи: «Он, вероятно, недалеко и скоро придет». Понял?
— Да, я понял, — сказал он, вставая. — Я так же поступлю в отношении моей бабушки, которая меня очень любит. Я пошлю кого-нибудь предупредить ее.
Он вышел. Я подождал немного. Тетушка Хейтц говорила что-то, но я ее не слушал. Я представлял себе мысленно дорогу, по которой идет Бюш. Вот он уже около дома… отворяет дверь… Я внезапно выбежал со словами:
— Я вам заплачу потом.
Я побежал домой. Мне показалось, двое-трое встречных сказали:
— Ба, да это Жозеф Берта!
Не помня ничего, я взбежал по лестнице нашего домика и затем услышал громкий крик. Катрин была в моих объятиях!
У меня закружилась голова. Только через несколько минут я очнулся. Я увидел дядюшку Гульдена, Жана Бюша, Катрин и я стал так рыдать, словно со мной случилось величайшее несчастие. Никто не говорил ни слова. Катрин сидела у меня на коленях, я целовал ее, она тоже плакала. Наконец я сказал:
— Ах, дядюшка Гульден, простите меня! Я давно хочу расцеловать вас… Вы были мне отцом, я люблю вас, как самого себя.
— Хорошо, хорошо, Жозеф… Я знаю это… Я не ревную…
Он вытер глаза.
Я встал и обнял его.
Первые слова, которые мне сказала Катрин, были:
— Жозеф, я знала, что ты вернешься. Теперь кончились наши несчастия… Мы навсегда останемся вместе.
Бюш собрался уходить. Я хотел удержать его.
— Жан, останься. Ты пообедаешь с нами.
Но он спешил повидать отца и бабушку. Мы крепко поцеловались. После он много раз заходил к нам.
Ну, пора заканчивать мой рассказ.
Я еще не сказал, что скоро пришла и тетя Гредель. Она обнимала меня и кричала:
— Жозеф, Жозеф! Ты выбрался невредимым! Пусть-ка они попробуют тебя забрать снова! Как я бранила себя, что позволила тебе уйти! Как я поносила рекрутчину и все прочее! Но вот ты опять здесь… Это хорошо, хорошо!
Да, когда вспоминаешь все эти давнишние истории, слезы снова набегают на глаза. Эти пережитые горе и радости — единственное, что еще привязывает к земле.
Эти старые воспоминания вечно живучи. Когда говоришь о былых опасностях, кажется, что они снова перед тобой. Когда говоришь о старых друзьях, кажется, что ты пожимаешь им руку. Когда вспоминаешь ту, которую любишь, тебе кажется, что она еще сидит у тебя на коленях, и ты думаешь о том, какая она красавица!
Я припоминаю, что после моего возвращения долгие месяцы и годы печаль царила в семьях.
Никто уже не заикался о борьбе во славу родины. Даже сам Зебеде, благополучно вернувшийся домой, потерял свое мужество. Наступила пора мести, судов, расстрелов и избиений. Снова появились законы против подозрительных лиц, против оскорбления величества и тому подобное.
Все это шло против здравого смысла, против чести. Господа вроде Пинакля пошли снова в ход. Старые революционеры подвергались гонениям.
Часто мы сидели с Катрин и маленьким Жозефом, который родился во время моего отсутствия, и дядюшка Гульден говорил нам:
— Жозеф, наша несчастная родина низко пала. Когда Наполеон вступал на престол, Франция была самой большой, самой свободной и самой могущественной изо всех стран. Все народы восхищались нами и завидовали нам. Теперь мы побеждены, разорены. Враги заняли наши крепости и наступили нам ногой на горло. Когда это было видано, чтобы враги распоряжались столицей Франции? А теперь это случилось два раза за два года. Вот что значит передать свою свободу, свою честь и свое благосостояние в руки честолюбцев. Да, мы в очень печальном положении. Можно подумать, что великая революция погибла и Права Человека уничтожены! Но, однако, не следует отчаиваться. Те, кто идет против свободы и справедливости, будут изгнаны. На тех, кто хочет восстановить привилегии и титулы, будут скоро смотреть, как на безумцев. Великая нация отдыхает, она думает о своих ошибках, она наблюдает за теми, кто хочет вести ее против ее собственных интересов и читает в глубине их сердец. И придет время, когда она избавится от них навсегда. Ведь Франция хочет свободы, равенства и справедливости! Единственное, чего нам теперь не хватает, это образования. Но народ сам образовывается, пользуясь нашими бедствиями и нашим опытом. Быть может, мне уже не суждено увидеть пробуждение родины. Я уже слишком стар. Но ты увидишь это и будешь гордиться тем, что принадлежишь к героической нации. Эти остановки — только небольшие привалы на долгом пути.