— Хорошо, что мы поторопились, — заметил дядюшка Гульден.
Чтобы лучше видеть, мы встали на стулья. Кругом было море голов, посредине кафе виднелась группа отставных офицеров. Шум все возрастал и тут раздался крик:
— Тише!
Это был голос офицера Маргаро. Он забрался на стол. Позади, за двойными дверьми, виднелись фигуры жандармов. Народ уже было полез в окна.
— Тише! Тише! — разнеслось по толпе вплоть до самой площади.
Наступила такая гробовая тишина, словно в комнате не было ни души.
Маргаро начал читать газету. Его отчетливый голос, отчеканивавший каждое слово, напоминал мне тиканье наших часов среди глубокой ночи. Его было слышно далеко на улице. Чтение продолжалось долго, так как офицер читал все подряд, ничего не пропуская.
В газете говорилось, что так называемый Бонапарт, враг народа, державший Францию пятнадцать лет в рабстве, бежал с острова, где он был поселен, и имел дерзость снова ступить на землю, залитую кровью по его вине. Войска, верные королю и народу, идут, чтобы арестовать беглеца. Видя всеобщее негодование, Бонапарт скрылся в горы с шайкой негодяев, ставших на его сторону. Теперь он окружен со всех сторон и неизбежно будет захвачен.
Я припоминаю также, что газета сообщала, будто все маршалы поспешили предложить свои услуги королю, отцу народа, и что будто знаменитый маршал Ней, принц Московский, поцеловал руку королю и обещал доставить Бонапарта в Париж живым или мертвым.
Время от времени среди толпы раздавался смех и замечания.
Офицер начал читать под конец правительственное сообщение, призывавшее всех французов кинуться на Бонапарта и захватить его живым или мертвым. Когда офицер дошел до этого места, его глаза загорелись огнем. Он начал рвать газету на мелкие куски и затем, весь бледный, подняв руки кверху, громовым голосом, заставившим нас затрепетать, крикнул:
— Да здравствует император!
И все отставные офицера подняли вверх свои большие шляпы и хором прокричали:
— Да здравствует император!
Казалось, потолок обрушится от этих криков. Я себя чувствовал так, словно мне налили холодной воды за шиворот. «Теперь все пропало, подумал я. — Вот и проповедуй о прелестях мира таким людям!»
На улице горожане и солдаты подхватили возглас: «Да здравствует император!». Я смотрел, что будут делать жандармы. Оказалось, они тихонько удалились — они ведь тоже были старыми наполеоновскими солдатами.
Маргаро хотел слезть со стола, но его подхватили на руки и торжественно понесли вокруг зала. Он опирался своими длинными руками на шеи двух товарищей, его голова высилась над шляпами, — он плакал. Никогда нельзя было поверить, что этот человек может прослезиться. Он ничего не говорил. Его глаза были закрыты и слезы текли и сбегали по носу и длинным усам.
Я глядел на все это, широко раскрыв глаза, но дядюшка Гульден одернул меня и сказал:
— Жозеф, идем… уже пора!
Дома нас ожидала встревоженная Катрин. Мы рассказали ей, что случилось. Стол был накрыт, но ни у кого не было аппетита. Выпив стакан вина, дядюшка Гульден сказал нам:
— После всего, что мы видели, нет сомнения, дети мои, что император войдет в Париж. Этого хотят и солдаты, и крестьяне, у которых собираются отнять землю. Если Наполеон откажется от своей любви к войнам, то и горожане станут на его сторону, особенно если хорошая конституция гарантирует народу свободу — это высшее человеческое благо. Пожелаем же, чтобы так и случилось…
Глава IХ. Весь город в возбуждении
На следующий день в городе был базар. Повсюду только и говорили, что о важной новости, — о прибытии Наполеона во Францию. Крестьяне из окрестностей, в блузах, куртках, треуголках и колпаках приезжали на своих телегах, якобы для продажи ржи, овса и ячменя, но на самом деле просто для того, чтобы узнать новости. Слышалось дребезжанье колес и хлопанье бичей. Женщины не отставали от мужчин. Они быстро шли по всем дорогам, подоткнув юбки и с корзинами на головах.
Весь этот народ двигался под нашими окнами и дядюшка Гульден приговаривал:
— Как все волнуются! Как все спешат! Дух Наполеона уже витает по стране. Теперь уже не шествуют со свечами в руках и в стихарях.
Видно было, что крестные ходы порядком ему надоели. Часов в восемь мы сели, по обыкновению, за работу, а Катрин пошла на базар закупить масла, яиц и овощей. Через два часа она вернулась и сказала нам:
— Все уже переменилось! Ах, Господи Боже!
Она рассказала нам, что отставные офицеры, с Маргаро посередине, прохаживаются по площади со своими большими палками в руках, что на рынке, вокруг рундуков, на улицах крестьяне, горожане и все проходящие пожимают друг другу руки и, прицениваясь к товару, говорят:
— Эге! Дела идут на лад!
Катрин сообщила нам также, что ночью были наклеены прокламации Бонапарта на мэрии, трех церковных вратах и даже против ограды рынка, да жандармы рано утром сорвали их. Одним словом, все пришло в движение.
Дядюшка Гульден встал из-за стола, слушая Катрин, а я повернулся на стуле и подумал: «Да, все это, конечно, хорошо, но теперь, пожалуй, скоро кончится твой отпуск, Жозеф. Раз все пришло в движение, то и тебя скоро потревожат. Вместо того чтобы спокойно жить здесь со своей женой, тебе придется взять на спину ранец, ружье, патронташ и две пачки патронов».
В это время дверь раскрылась и вошла тетя Гредель. Сперва можно было подумать, что она находится в благодушном настроении. Но после первых слов приветствия она резко поправила свои волосы, стиснула зубы и, пытливо поглядев на нас своими серыми глазами, сказала:
— По-видимому, негодяй убежал со своего острова?
— О каком негодяе вы говорите? — спокойно переспросил дядюшка Гульден.
— Э, да вы сами хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о Бонапарте.
Чтобы избежать спора, дядюшка Гульден уселся за рабочий стол и сделал вид, что рассматривает часы.
— Он опять принимается за свои мерзости, — повышая голос, кричала тетя Гредель. — Вот холера!
— А кто виноват? — сказал дядюшка, не оборачиваясь и все разглядывая часы. — Вы думаете, что все эти процессии, проповеди, угрозы отнять землю у крестьян и восстановить старый порядок могли долго продолжаться? Нельзя было ничего лучше придумать для того, чтобы возбудить народ против правительства. Этого и надо было ожидать.
Тетя Гредель несколько раз менялась в лице. Катрин делала ей знаки, чтобы она не начинала ссоры, но взбалмошная женщина не обращала на них внимания.
— И вы тоже довольны? Да? — спросила она. — Вы, как и все прочие, меняете свои взгляды каждый день. Вы начинаете толковать о Республике, когда вам это выгодно.
Настало молчание. Дядюшка Гульден кашлянул и затем медленно сказал:
— Вы ошибаетесь, мадам Гредель; если бы я был таким изменчивым, я-то стал бы меняться раньше. Вместо того чтобы быть часовщиком в Пфальцбурге, я был бы теперь полковником или генералом, как другие. Но я всегда стоял, стою и до самой смерти буду стоять за Республику и Права Человека.
Затем он резко повернулся и, глядя на тетю снизу вверх, продолжал, повышая голос:
— Вот поэтому-то я и люблю Наполеона Бонапарта больше, чем герцога Ашулемского, дворян-эмигрантов, миссионеров и разных делателей чудес. Наполеон, по крайней мере, вынужден сохранять кое-что от эпохи Революции, он вынужден обеспечивать всем их собственность и все выгоды, которые народ приобрел на основании новых законов. Если бы он не поддерживал Начал Равенства, то разве народ стоял бы на его стороне? Ну, а Бурбоны хотят уничтожить все, чего мы добились, они нападают на все…
Тетя Гредель презрительно рассмеялась.
— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, а не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?