«Двадцать три, двадцать четыре... Боже, что же это происходит? Чем все закончится? Где это она так поздно? Сорок семь, сорок восемь...»

Наконец в коридоре прозвучал звонок — Калинка! Сейчас он ей откроет. Или нет... Пусть Олена.

Скрипнула дверь, и Галинкин голос, похожий на звоночек, спросил об отце. Может, пригласить ее в кабинет, поговорить о каких-нибудь пустяках, например, спросить, где она была. Только удобно ли взрослую дочь об этом спрашивать?

«Нет, нет, сначала я должен сам успокоиться. Калинка очень впечатлительна. — И Станислав Владимирович отступил от дверей. — Встану-ка я сначала под душ».

Да, да, как он раньше этого не сделал? Ведь в меру холодный душ лучше всего успокаивает нервы.

Станислав Владимирович подождал, пока дочь зайдет в свою комнату, и поспешил в ванную.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лишь минут через двадцать свежий, разрумянившийся отец постучал в комнату дочери.

— Ты еще не спишь? — спросил он, осторожно ступая в суконных тапочках. — Уже двенадцатый час.

— Я же ложусь после двенадцати. Разве ты забыл?

Оторвалась от тетради, пошла ему навстречу. Игриво склонила набок голову. В больших глазах, чистых, как у младенца, нежность. При виде дочери Станислава Владимировича охватило чувство радости и грусти: точно такие же глаза были у Оксаны.

— Как хорошо, что ты зашел. Садись, пожалуйста, — пригласила Галина.

Придвинула кресло отцу, а сама села на диване. Смотрела внимательно и думала, о чем он говорил с Кошевским.

— Ты, наверное, в кино ходила? На какой фильм?

Ему хотелось поговорить с дочерью о чем-то незначительном, разогнать неприятные мысли, окончательно успокоиться, приняться за работу. Как и многие пожилые люди, Жупанский страдал бессонницей, а потому и засиживался допоздна.

— Я просто ходила подышать воздухом: голова почему-то болела, — ответила Галинка.

Чтобы не смотреть на отца, придвинулась ближе, прижалась головой к его колену. Она совсем не умела говорить неправду, и даже эта небольшая неискренность обескуражила девушку. «Не могу же я ему сказать, что была с Колей в ресторане, выслеживала Кошевского?» — оправдывалась перед собой, чувствуя, как вспыхнули у нее щеки.

Станислав Владимирович положил на голову дочери руку, провел несколько раз по волосам. Галинка, улучив момент, спросила о Кошевском. Станислав Владимирович заколебался, смутился. Вынул платочек, начал вытирать нос. А дочь ждала ответа и тоже волновалась.

— Честно говоря... — кашлянул, потому что говорил не совсем искренне. — Я и сам не знаю, что именно заставило его прийти... Как знакомый... посетил знакомого, передал поклон еще от одного знакомого... — «Не то я говорю, не то», — мысленно упрекнул он себя. — Тебя что-то беспокоит?

— Знаешь, папочка, — быстро зашептала Галина, хотя в комнате никого не было, кроме них двоих. Белые девичьи руки уже обвили шею отца. — Знаешь, папочка, Кошевского кто-то ждал у нашего дома. И когда твой гость ушел, мне показалось, что они заговорили о тебе, причем не очень уважительно, затем они пошли в ресторан.

— Откуда тебе известны такие подробности? — высвободился из объятий дочери, недовольно насупил брови.

Галинка прищурила глаза, плотно стиснула губы, отодвинулась от отца, притаилась.

— Ты следила за ними? — спросил скрипящим голосом Станислав Владимирович.

Это был верный признак, что он сердится.

— Я же сказала тебе: болела голова, я вышла на улицу, совершенно случайно увидела, как они зашли в ресторан. А ты упрекаешь...

В голосе девушки зазвучала обида. Хотя она немного хитрила и прикидывалась, но насупленный вид отца поразил ее. На глазах выступили слезы. Станислав Владимирович заметил их, встал, отошел от дочери, потом снова приблизился, посмотрел ей в глаза.

— Успокойся, доченька. Я не упрекаю. Кошевский не друг мне, не коллега, я никогда не симпатизировал ему. Ты это знаешь. Но что я могу поделать? Не закрывать же мне двери перед его носом?

— Может, лучше закрыть, чем иметь дело с таким типом, — упорно промолвила Галина и посмотрела на отца не то с сожалением, не то с недоверием.

«Неужели подслушала наш разговор? — встревожился Станислав Владимирович, чувствуя в сердце знакомое неприятное ощущение, от которого ему даже холодно стало. — Один, два, три... Собственно говоря, что можно было подслушать? Ведь Кошевский ничего крамольного не сказал. Интересовался, когда я сдам в печать свою рукопись. Пообещал помочь поскорее издать ее. Хотя и не сообщил, в чем именно будет заключаться его помощь. Вот и все».

В самом деле, Кошевский не говорил ничего необычного. В то же время Станиславу Владимировичу хорошо было известно коварство папского выученика, зунровского[1] представителя в Ватикане. Приход и явный интерес Кошевского к рукописям родили подозрение, взволновали. За напускным равнодушием, с которым гость расспрашивал о работе над историей Галиции, того и гляди, кроется какая-то темная цель. Но что за цель? Как ее разгадать? Знал несомненно, что его университетский однокашник способен на подлость. Разве только за деньги может сделать что-нибудь приятное. Почему-то очень много говорил о Канаде, расхваливал профессора Старенького...

— А кто именно с ним был, ты не знаешь?

— Нет, я его видела впервые, — ответила дочь. — Ну ладно, папа, ну их к лешему, хватит о Кошевском и его дружке. Поговорим о чем-нибудь другом. — Она улыбалась, как в далеком детстве, когда, бывало, усаживалась на колени и рассказывала о разных школьных происшествиях. — Ты знаешь, папочка, я на днях еду в село. Ты недоволен, папочка? Конечно, ты не знаешь...

Дочь взяла руки отца, погладила его пальцы нежными розовыми ладонями, защебетала милой скороговоркой:

— В колхоз поедем. Там наши студенты дадут концерт. Я буду выступать в дуэте с Ниной Пирятинской... Это наш подшефный колхоз. Ты снова хмуришься? Почему? — Заметив на лице отца тень недовольства, Галинка вдруг посерьезнела. — Чем же ты недоволен, папа? Неужели не хочешь отпустить меня на день-другой за пределы города?

Станислав Владимирович молча кусал губы. Разве она поймет его тревоги? Да и трудно представить весну без паводка. Весна всегда бурная, особенно во время разливов. А Галинка переживает свою весну, такую непохожую на его собственную. Все в жизни стало значительно проще, чем когда-то. И в этой простоте есть своя привлекательность. Это безусловно! Но Галинка у него одна. Случись неприятность...

— Лучше бы ты не ездила, дорогая... В дороге приходится переносить неудобства, лишения. А зачем это тебе? С какой стати!?

Чувствовал, что говорит глупость. Разве Галинка ребенок? Она содрогается от внутреннего смеха. Ишь, какие лукавые огоньки засверкали в ее глазах. Станислав Владимирович сделал над собой усилие и подошел к делу с другой стороны.

— Ты же слыхала — теперь так неспокойно, коллективизация... А наш крестьянин испокон веков единоличник. Коллективистский дух — это пока еще не для него...

— Потому я и хочу посмотреть... Мы ведь с тобой мало что знаем о колхозах. Когда-то, правда, Коля рассказывал мне...

Прикусила язык, ругая себя за неосмотрительность, виновато посмотрела на отца.

Станислав Владимирович зашагал по комнате. Галинка наблюдала за ним с жалостью — голова совсем белая и походка неуверенная. В такие годы нужен покой, а отец словно бы не замечает старости, взвалил на свои плечи столько забот...

Остановился напротив дочери, наклонил голову, тихо спросил:

— Разве ты не слышала о разных случаях? А ты ведь у меня одна. Понимаешь, Калинка, одна!

В словах отца она почувствовала тревогу. И поспешила успокоить его:

— Я ведь с группой еду, папа, — улыбнулась она. — Человек двадцать — тридцать... Да и не в первый раз... Неужели ты думаешь, что за каждым кустом сидит вооруженный бандит и ждет появления дочери профессора Жупанского?

Ей и в самом деле был непонятен отцовский страх. Еле удержалась, чтобы не рассмеяться от собственной шутки. Ведь студенты университета выезжают в село чуть ли не каждый месяц. Да и не только университета! Самодеятельность политехнического и сельскохозяйственного институтов бывает у сельчан еще чаще.