За то время, что Пьер работал в комиссариате, к нему неоднократно приводили утончённых аристократов обоего пола, при одном взгляде на которых у любого нормального мужика вставало. Он знал, чем заканчиваются такие авантюры. На гильотину жертва страсти и её мучитель обычно поднимались бок о бок, даже если злоупотребление не приводило к побегу заключённого. Впрочем, последний вариант Пьер не рассматривал. Его тянуло к Анри Лабрену со страшной силой, и всю эту ночь он провёл в терзаниях, стоят ли несколько феерических оргазмов такого риска. В итоге решил, что стоят, но вопрос о том, стоят ли они свободы Лабрена, он даже не ставил. Пьер не был приспособленцем - он верил в идеалы дела, которое отстаивал. Нельзя было не верить и делать эту работу. А он делал её. И делал хорошо. Он ловил контров и предавал их народному суду, и это было то, что у него получалось лучше всего. Порой, глядя, как прелестная головка, отсечённая от юного гибкого тела, летит в корзину из-под ножа тётушки, он испытывал сожаление, но угрызения совести - никогда.

Что ж, теперь у него появился неплохой шанс их заполучить.

Одна ночь, твердил про себя Пьер, меряя шагами грязную мостовую. Только одна ночь. Я удовлетворю свою похоть и... и что потом? Спокойно подпишешь протокол и умоешь руки? Если парень и правда из контров - да, тут же ответил себе он. Я ведь просто до сих пор не ставил себе цели выяснить это наверняка. Не ставил, потому что знал: имея на руках неопровержимые доказательства, я просто не смогу сделать ничего иного, кроме как отдать его трибуналу. И моя совесть не оставит мне времени даже на то, чтобы стащить с него штаны и вбить мою разгорячённую плоть в его тело...

От этих мыслей у него снова началась эрекция. Под пальто её никто не мог заметить, но Пьер разозлился. Проклятье, он уже совершенно себя не контролирует. Нельзя же так! Но бледное небритое лицо с глубоко запавшими глазами всё так же маячило перед мысленным взглядом, и Пьер расслабился. Он уже давно понял, что искушение проще всего одолеть, поддавшись ему. Единожды - пока оно не успело набрать сил и опустошить тебя окончательно, полностью подчинив себе.

Один раз, думал Пьер, ступая во двор комиссариата. Один раз, и всё.

День прошёл в обычной рутине - с остатками банды Бавилля разобрались накануне, новых облав вчера не проводили, и работы было мало. Пьер отпустил Филиппа на час раньше, невероятно его осчастливив - была пятница, а по пятницам секретарь Пьера встречался со своей невестой, дочкой мелкого буржуа. Так поступил не он один - пятничным вечером всех тянуло поразвлечься. К семи комиссариат почти опустел. Пьер ещё часа полтора провозился с бумагами, внутренне подрагивая от нетерпения. Потом, выглянув в коридор, наткнулся нарочито рассеянным взглядом на одинокого пристава, дремавшего на стуле перед кабинетом напротив.

- Эй, старина, не пора ли вам в кабак? - серьёзно спросил он. Пристав вскинулся, ошалело завертел головой, засмущался, но улыбка комиссара приободрила его - Пьер умел улыбаться обаятельно, когда хотел.

Избавившись от пристава, Пьер окинул взглядом беспорядок на столе, освещаемый шестью толстыми канцелярскими свечами. Опасно было оставлять их среди вороха бумаги, но всё должно было выглядеть так, будто Пьер отлучился на минуту - на случай, если к нему заглянет кто-то из заработавшихся коллег. Подумав, Пьер взял с собой двойной подсвечник. Потом, вздохнув и мысленно пожелав себе удачи, закрыл дверь кабинета.

Камеры временного содержания арестантов находились в подвальном помещении комиссариата и почти всегда пустовали - здешнее судопроизводство велось в бодром темпе, и редкий гость этих приветливых стен оставался в них дольше, чем на день-два. Анри Лабрена ждала та же участь - завтра Пьер собирался заняться им вплотную, и с большой вероятностью - отправить к тётушке. Но это завтра, подумал он, а сегодня, мой мальчик, нам предстоит долгий разговор.

Комиссариат располагался в реквизированном дворянском особняке, и в качестве камер временного задержания использовался просторный, удобно поделённый на несколько небольших помещений подвал. Здесь содержали подозреваемых по одному-два дня, перед тем, как отправить в Консьержи. Делопроизводство и в комиссариатах, в трибунале велось споро, потому большая часть камер обычно пустовала. Сейчас там, насколько было известно Пьеру, находился лишь его визави.

Возле камеры дежурил только один солдат. При виде Пьера он вскочил, заученно щёлкнув каблуками и отдав честь.

- Вольно, - кивнул Пьер. - Мне надо поговорить с арестантом. Не мешайте нам, вам ясно? Если я кому-нибудь понадоблюсь, можете постучать, но входить не смейте.

Он говорил сухим официальным тоном, глядя мимо солдата - так, как обычно отдавал приказы приставам. Тот снова щёлкнул каблуками, давая понять, что приказ выполнит в точности. Что ж, Пьеру оставалось только молиться богу роялистов, чтобы так и было.

- Как он себя ведёт? - посмеиваясь, спросил Пьер, пока солдат, гремя ключами, отпирал камеру. - Не буянил?

- Никак нет, гражданин комиссар. Может, прикажете...

- Выполняйте свои обязанности, - оборвал его Пьер. Капрал в третий раз щёлкнул каблуками. Пьер переступил порог, послушал, как закрывается за ним дверь, как поворачивается в замке ключ и гремят засовы, и только потом поднял голову.

Временная тюрьма комиссариата не могла похвастаться особыми удобствами. В камере находился лишь грубый топчан с тощим соломенным тюфяком и деревянный горшок для нужды. Окон в подвале, разумеется, не предусматривалось, и, когда дверь запиралась, арестант оказывался в кромешной тьме. К счастью, свечи Пьер взял с собой, и в их неровном свете теперь мог разглядеть Лабрена. Тот лежал на топчане, вытянув ноги и заложив руки за голову. Его лица Пьер не видел.

Помедлив секунду, он поставил подсвечник на пол. Огоньки тревожно колыхнулись в спёртом воздухе изолятора. Здесь было очень сыро и душно. Пьеру нечасто доводилось допрашивать арестантов прямо в камерах, и он это не любил. Случай, впрочем, был совершенно особый.

- Добрый вечер, гражданин, - тихо сказал Пьер.

Лабрен всё так же лежал, заложив руки за голову, и не двигался.

Пьер ступил на шаг вперёд, потом ещё на один.

Лабрен спал. Крепким сном смертельно уставшего и измученного человека, которому уже плевать на всё, и у которого только и осталось радостей, что забытьё без сновидений. Во сне его лицо утратило привычное уже Пьеру насмешливое выражение, оно было строгим и спокойным, и в нём не осталось ни капли надменности. Ну, ещё бы - играть-то не перед кем. Вы называете нас плебеями, господин аристократ, только почему-то не гнушаетесь играть перед нами паяцев.

Пьер смотрел на него и думал, какого чёрта он здесь делает. Он ждал очередной словесной перепалки, которая должна была закончиться жарким сексом, но арестант на сей раз не был настроен играть с ним. Для тебя это игра, Пьер, сказал в его голове голос Монуара, а парню здорово досталось в то время, пока ты нежился в ванне и лопал яблочные пироги Розины. И он, наверное, напуган. И неопределённостью своей участи, и тем, что не знает теперь, чего от тебя ждать. Последнего я и сам не знаю, подумал Пьер.

Он уже почти развернулся, чтобы уйти. Это могло показаться странным приставу, но в тот момент Пьер об этом не думал. И он действительно собирался уйти. Стал поворачиваться - и краем глаза заметил... хотя нет, скорее - просто почувствовал молниеносное движение за спиной.

Треклятый роялистский щенок!

Думать времени не было. Прежде чем стать революционным комиссаром, Пьер долгое время прослужил строевым пехотинцем, и боевые рефлексы въелись ему в подкорку намертво. А этот мальчишка в лучшем случае был неплохим фехтовальщиком, о чём, кстати, говорили и виденные Пьером мозоли на его ладонях. Но тут у него не было шпаги, и всё решала банальная физическая сила.

Пьер молниеносно выкрутил рванувшуюся к нему руку и тут же зажал ладонью рот, раскрывшийся для крика. Потом швырнул Анри на стену, впечатав в неё лицом и заламывая руку арестанта ещё выше. Колено он всунул Лабрену между ног, уперевшись бедром в его ягодицы, прижав к стене своим телом и не давая шевельнуться. Свободная рука Анри, стиснутая в кулак, яростно ударила в шершавую стену камеры.