- Вы бы получше следили за своим родственником, - холодно сказал он, прервав её торопливые объяснения. - Не мешало ему поменьше таскаться в дрянные бордели.

Хорошенькое маленькое личико Анн-Мари ля Вийон внезапно вытянулось, став почти некрасивым.

- Б...бордели?

- Бордели, - кивнул Пьер. - Их ещё называют домами терпимости. Там господа аристократы, подобные вам, имеют обыкновение удовлетворять свою похоть. Доводилось слышать о таких местах?

- Анри... арестовали... в...

- В борделе, - раздельно повторил Пьер. - Буквально выволокли из-под сифилитичной шлюхи, если вы знаете такие слова.

Филипп в своём углу что-то проворчал, недовольный таким обращением с юной мадмуазель. Пьер же не собирался с ней церемониться. Дамочка была неплохо одета, хватило даже на шляпку с вуалью, не скрывавшую, надо сказать, её громадные глаза цвета спелых оливок - видать, не бедствует. Наверняка это на её деньги Лабрен пьянствовал в публичных домах. И из-за этого, пусть и косвенно, попал сюда... и теперь подставлял под нож не только свою шею, но и шею Пьера. Если начистоту, девочка ни в чём не виновата, но Пьеру нужно было на ком-то сорвать злость.

Это ему вполне удалось. Анн-Мари ткнулась курносым носиком в затянутые кружевными перчатками ладошки и разрыдалась - громко и безутешно. Пьер на миг почувствовал себя неловко. А я ведь ещё не сказал ей, что не могу его отпустить, подумал он. Что тогда-то начнётся...

- Филипп, дайте мадмуазель платок.

Следующие десять минут Анн-Мари сморкалась и всхлипывала. Она не пользовалась косметикой, поэтому её слёзы, заливавшие тонкое личико, были прозрачны и чисты, как ключевая вода.

- Успокойтесь, гражданка, - дождавшись, пока всхлипы станут пореже и потише, сказал Пьер. - Я понимаю, это неприятно, негигиенично и вообще непристойно, но...

- Это я виновата, - сдавленно проговорила Анн-Мари, отнимая платок от лица. - Я виновата, что вы арестовали Анри. Этот... бордель... я не знала, что он ходит в бордели! Я правда... подумать не могла, что дойдёт до этого! Боялась, но... не верила... Но я не могу так, господин комиссар, я сказала ему, что не могу до свадьбы, и он обещал, что подождёт!

В её голосе было столько горечи, что Пьер пропустил мимо ушей её старосветское обращение. Свадьбы? Она сказала - свадьбы?..

- Вы...

- Мы помолвлены, - вздохнула она. - Были... помолвлены... Теперь... я не знаю... Я могу увидеть его?

Чёрт, подумал Пьер, до чего же это неприятно, как всё это глупо и... и чертовски неприятно.

Она приняла его молчание за колебания и подалась вперёд, сверкая влажными от слёз глазами.

- Я очень прошу вас, гражданин комиссар! Всего одно свидание! Я очень быстро, честное слово, только посмотрю, в порядке ли он... и... - она запнулась, и Пьер не попросил её продолжать.

Он сидел неподвижно ещё несколько секунд, потом встал.

- Филипп, разберите бумаги, - сказал он. - Подготовьте бланки рапортов. Если кто придёт, скажите, чтоб подождали. Я скоро буду.

Как глупо, как глупо и неприятно, думал он, ведя маленькую кузину Лабрена по тёмным переходам в тюремное отделение комиссариата. Как неприятно. Так мы, значит, собрались под венец? Как... мило. Что, впрочем, совсем не помешало нам трахаться со шлюхами в паршивом борделе... и с гражданином комиссаром на жёсткой тюремной койке. Что это, ревность, Ванель? Или ты просто не понимаешь, как можно обходиться так по-скотски с этим ангельским созданием, шмыгающим носом у тебя за спиной? Все мы бисексуальны, это верно... но не все же такие законченные сволочи.

Пристав - уже другой - вскочил при их виде. Пока он отпирал дверь камеры, Пьер сурово сказал:

- Пять минут.

Анн-Мари судорожно кивнула. Она уже успокоилась, хотя по-прежнему теребила в руках мокрый насквозь платок Филиппа. Пьер смотрел, как за ней закрывается дверь. Интересно, о чём они будут говорить... Он хотел бы это знать. А может, и нет. Нет, всё-таки нет. Наверняка нет. Какая удача всё-таки, что здесь хорошая звукоизоляция. Он и предположить не мог, какой была бы его реакция, если бы он услышал их воркование... потом звук пощёчины, рыдания Анн-Мари, и снова воркование... потом звуки поцелуев и напряжённую гулкую тишину, говорящую больше любых звуков...

Как неприятно, снова подумал Пьер. Как дьявольски неприятно.

Ему показалось, что прошло гораздо больше, чем пять минут, но пристав не подавал признаков беспокойства, и Пьер доверился его внутренним часам. Когда наконец Анн-Мари вышла из камеры, Пьер её не узнал. Её спина была прямой, как мушкетное дуло, слёзы окончательно высохли, а в линии крепко сжатых губ Пьеру вдруг почудилась та же надменность, которая так раздражала его в Анри. Отчего-то он сразу понял, что разговор с женихом не доставил ей удовольствия, и вдруг почувствовал вину. И одновременно - это удивило его больше - волну дикого, восторженного ликования.

Поднимаясь наверх, они не перемолвились ни словом. Пьер слышал поступь Анн-Мари - твёрдую и гулкую, будто маршевый шаг, так отличавшийся от её недавней торопливой, шаркающей походки. Он провёл её до коридора, выводившего к парадному входу комиссариата, и только там посмотрел ей в лицо. Пока она была в камере Лабрена, он думал, что на прощание как-то успокоит её, не слишком, впрочем, обнадёживая - скажет, что дело движется неплохо и имеются кое-какие положительные сведения, что есть шанс...

Но сейчас он посмотрел ей в лицо и увидел в нём всю безграничность презрения, которое питало её сословие к его сословию, пусть даже такие, как он, за одни только эти взгляды бросали в тюрьмы и казнили таких, как она.

Поэтому он сказал только:

- Не приходите сюда больше, мадмуазель.

Хотя это было излишне - он знал, что она не придёт.

Пьер проводил её взглядом, пока она не скрылась за поворотом, и вздрогнул, услышав окрик с другого конца коридора:

- Ванель!

Монуар выглядывал из своего кабинета и смотрел на него с плохо скрываемым нетерпением. Его рыжие усы растрепались и топорщились в стороны, делая комиссара похожим на взъерошенного дворника.

- Что вы там возитесь? Кто эта женщина? Показания по Лабрену вы принесли? Шантильинское дело просмотрели?

Пьер счёл последний вопрос самым безопасным.

- Я ознакамливаюсь с материалами, после обеда приступлю к набору опергруппы.

- Пошевеливайтесь же, Ванель!

Он поспешил выполнить приказание.

Тем более что у него действительно было много работы.

* * *

- Филипп, - сказал Пьер, не отрывая головы от бумаг, когда часы пробили восемь вечера, - вы можете организовать мне "ужин Мариньяка"?

День выдался просто адский, они оба смертельно устали, и Пьер не удивился, не услышав в голосе Филиппа удивления.

- Сейчас?

- Да, сейчас. Мне надо что-то делать с этим треклятым Лабреном. А завтра утром я еду в Шантильи.

Филипп пожевал губы, вздохнул.

- Я попробую.

- Сделаете, и можете быть свободы. Только не забудьте вино.

Он дождался, пока явно повеселевший Филипп выскочит за дверь, и, откинувшись на спинку кресла, сцепил пальцы на затылке, устало прикрыв глаза локтями. Только "ужина Мариньяка" тебе сейчас и не доставало, подумал он. Ты, видно, вырыл себе недостаточно глубокую могилу, позовём-ка ещё парочку гробокопателей. Заткнитесь, комиссар, вяло посоветовал сам себе злостный коррупционер Пьер Ванель. Он слишком устал, чтобы прислушиваться к голосу разума, задушенно пищавшего на задворках сознания. Ты уже вступил в порочащую высокое звание революционного комиссара связь с арестантом, сфальсифицировал показания, наврал с три короба непосредственному начальству - только дерзкого ужина при свечах со своей новой пассией тебе ещё и не доставало. Что ж, Пьер был полон решимости восполнить сей досадный пробел. Более того - за счёт комиссариата. Уже за одно это по нему гильотина плачет.