- Почему ты не ушёл, пока я спал? - спросил Пьер.

Анри смотрел на него снизу вверх; его давно не мытые волосы свалялись в колтуны, и ему явно пора было побриться.

- Глупо, - сказал он.

- Что глупо?

- У вас же тут охрана на каждом шагу. Я даже с этажа не выйду.

Верно, но...

- Только это глупо или...

Молчание.

- Говори уже.

- Глупо, если уж я не сделал этого ночью, - неохотно ответил Анри.

Пьер помолчал, осмысливая услышанное. Ты же знал, сказал он себе. Ты знал. Ты с самого начала знал...

- Когда?

- Когда ты наклонился, чтобы поднять подушку. Я тогда подумал, что лучшей возможности у меня не будет. И бутылка у меня стояла под рукой.

- И ты этого не сделал, - после долгой паузы сказал Пьер.

- Как видишь.

- Почему?

- Вина было жаль, - коротко ответил Лабрен.

Пьер перелез через его растянувшееся тело, подошёл к окну, распахнул тяжёлые занавеси. День обещал быть ясным, хотя Пьер знал, до чего обманчиво мнимое тепло маленького далёкого солнца, разливавшееся по ту сторону стекла.

- Одевайся, - сказал он.

У него ещё был шанс успеть на утренний дилижанс.

* * *

Он угробил в Шантильи целый день - да, именно угробил, потому что наводка оказалась липой. То есть там, видимо, действительно было гнездо контров, но никакой сходки в указанном месте не происходило. Пьер не хотел верить в такую неудачу и до самого вечера рыскал с опергруппой по району, надеясь на чудо. Чуда не произошло. Ночевать он остался в Шантильи, в паршивой гостинице, оккупированной полчищами кровожадных клопов. Утром следующего дня Пьер уехал в Париж первым дилижансом, пребывая в самом ужасном настроении за последние дни.

Ему хотелось видеть Анри - только постоянные мысли о нём дали Пьеру силы пережить вчерашний отвратительный день, - но, подумав, он скрепя сердце решил всё-таки заехать домой. Пьер не был там три дня, и ему страстно хотелось вымыться и сменить одежду.

Розина встретила его встревоженным аханьем и следующие полчаса отчитывала за то, что он пропал на три дня. И верно - он ведь сказал, что отлучится всего на одну ночь. Пьер завалился в ванну и какое-то время лежал, откинув голову на край кадки и закрыв глаза, а Розина бегала вокруг него, подливая горячую воду, и всё никак не уставала причитать. Пьеру же хотелось раствориться в блаженной неге и всласть помечтать об Анри, поэтому в конце концов он гаркнул на неё так, что женщина тут же смолкла и выбежала из комнаты.

Прежде чем докладывать Монуару о своём провале, Пьер заглянул в комиссариат соседнего округа, куда, как он узнал, из-за какой-то бюрократической формальности переправили Анаис Дюранж, то есть мадам Лавернэ. Ему нужна была её подпись на показаниях, чтобы окончательно подтвердить легитимность приказа об освобождении Лабрена. В комиссариате стояла какая-то суматоха, ему никто не мог внятно ответить, в чьём ведомстве находится эта арестантка, и Пьер убил впустую ещё час, шляясь по приёмной, будто рядовой гражданин. Мысли об Анри тем временем грозили перейти в форму навязчивости, и Пьер понемногу начинал сатанеть, но тут его наконец-то приняли. Мадам Лавернэ, постаревшая с виду лет на двадцать, неглядя подписала всё, что он ей подсунул. Дело было сделано.

Когда Пьер влетел в свой кабинет, была уже половина пополудни. Филипп вздрогнул, когда он вошёл, и не поздоровался первым, против обыкновения.

- Доброе... нет, пожалуй, уже добрый день, - не глядя на него, быстро бросил Пьер, идя к своему столу. - Как вчера погуляли?

- Нормально, - промямлил Филипп.

- Хо-ро-шо, - протянул Пьер. - Монуар меня сегодня не спрашивал?

- Спрашивал, гражданин комиссар...

- В котором часу?

- В восемь.

Чёрт, ясно, Монуар ждёт немедленного отчёта об операции в Шантильи. Как жаль, что его нечем порадовать. Зато я заткну его ненасытную пасть показаниями мадам Лавернэ, пусть подавится.

- Филипп, а где досье на Лабрена? Я его вроде бы позавчера оставлял на столе, вы не брали?

Филипп промолчал.

Пьер вскинул голову.

- Филипп? Я спросил, где досье Лабрена.

- Его забрал комиссар Монуар.

Боже.

Боже, милосердный бог роялистов, подумал Пьер.

Несколько мгновений ему показалось, что его сейчас вырвет от ужаса.

- Как? По какому праву?! Когда?!

- Вчера утром, гражданин комиссар... Он сказал, что теперь ведёт это дело и...

Пьер не дослушал его. Он пулей вылетел из кабинета, едва ни сбив с ног проходившего мимо клерка, промчался через коридор и понёсся вниз, к тюремному отделению. Проще было зайти к Монуару, но он хотел увидеть сам, хотел убедиться, что ты здесь, с тобой всё в порядке...

В тюрьме Лабрена не было.

- А его забрали вчера, - сообщил пристав, не пытаясь скрыть озадаченность видом гражданина комиссара, врывающегося в тюрьму комиссариата так, будто она была Бастилией, а он - Юлэном. - Комиссар Монуар, да, сказал, что для допроса. Нет, я не знаю, куда его перевели.

Нет, мысленно кричал Пьер, нет, проклятье, нет же, нет! Я ведь уже привёз эти чёртовы показания!

Он ворвался в кабинет Монуара, меньше всего на свете заботясь о том, как выглядит и что о нём могут подумать. Монуар сидел за столом, теребя в руках пресс-папье. Он допрашивал арестанта, и кроме них в кабинете находились ещё секретарь и два пристава, но Пьер их не замечал.

- Где он?! Что вы с ним сделали, мать вашу?! Отвечайте немедленно!

Монуар встал. Его глаза, обычно сонные, с припущенными тяжёлыми веками, были широко раскрыты и горели странным жёстким огнём, которого Пьер в них раньше никогда не видел.

- Всем выйти, - коротко велел он.

Пьер не видел, как они выходили, только вдруг понял, что кабинет опустел.

Монуар обошёл вокруг стола и положил руку Пьеру на плечо.

- Сядьте, Ванель.

- Отвечайте, где он, чёрт вас подери!!!

- Вчера днём Лабрен был передан Революционному трибуналу, - резко сказал Монуар. - Вечером его дело заслушали. Приговор приведён в исполнение сегодня утром. Теперь вы сядете?

Пьер думал - почти ждал - что его ноги подкосятся сами собой, как это обычно бывает с людьми, на которых вдруг обрушивается то, что они неспособны вынести. Но они словно одеревенели, как и всё его тело - он чувствовал, что не может шевельнуться, и ни единой мысли не было в голове, ни одной.

Монуар взял со стола графин с прозрачной жидкостью, налил половину стакана, вложил Пьеру в руку.

- Выпейте. Пейте, вам сказано!

Пьер подчинился. Если бы ему сейчас приказали выйти через окно - он бы вышел.

В стакане оказалась водка - дешёвая, ядрёная русская водка, обдавшая огнём дёсны и гортань. Анри наверняка сказал бы, что только плебеи могу пить такую дрянь.

Это была уже хоть какая-то мысль. Алкоголь помчался по окаменевшим жилам, разгоняя кровь, и Пьер вдруг почувствовал страшную слабость во всём теле. Ноги наконец оправдали его ожидания и подкосились, и если бы Монуар не подставил стул, он упал бы.

Монуару сейчас, должно быть, до смерти хотелось съязвить по поводу железного комиссара Ванеля, оказавшегося на грани обморока... А может быть, и не хотелось.

- Как вы могли? - наконец с трудом проговорил Пьер.

- Как я мог? - глаза Монуара сузились. - Как вы могли! Вы не только предали Республику, вы оплевали её честь, вступив в связь даже не с арестанткой, а с арестантом! С мужчиной! И это революционный комиссар, показательный пример гражданина новой Республики!

Избавь меня от этой долбаной пропаганды, хотя бы сейчас, хотелось попросить Пьеру, но он не мог выговорить ни слова.

- Я всегда знал, что вы гомосексуалист, - помолчав, уже спокойнее сказал Монуар. - Чёрт возьми, да весь комиссариат об этом осведомлён. Но вы умудрялись сочетать свои пристрастия с поистине образцовой работой. И никто не чинил вам препятствий. У нас свободное общество.