— День добрый, Саша! Заходи к нам!
На этот раз у Зорика было много посетителей — люди стремились за город, чтобы обменять одежду, обувь и другие промышленные товары на продукты. Кабушкин поздоровался и, как старый знакомый да еще полицейский, сел возле стола, за которым работал Зорик.
— У тебя что-нибудь срочное ко мне, Саша? — спросил Захар.
— Подожду. Отпускай людей...
Подготовив необходимые документы, Зорик попросил:
— Я понесу это на подпись к шефу, а ты, пожалуйста, последи за порядком...
— Иди, не беспокойся, — ответил Кабушкин.
Оставшись с посетителями, он начал расспрашивать, кому и куда нужно ехать. Посетители отвечали ему как человеку, от которого в какой-то степени зависела судьба их просьбы.
Вскоре Зорик вынес подписанные пропуска и роздал их. Люди сразу ушли, и они остались вдвоем.
— Ну, говори.
— Мне нужно съездить к хорошим знакомым под Барановичи. Давно уже никого из них не видел... Начальство не возражает, отпускает, — хитро подмигнул Зорику.
Тот улыбнулся:
— Так в чем же дело? Все необходимые документы сегодня же будут готовы. Заходи сюда вечерком, получишь...
— Спасибо. Не буду прощаться, увидимся еще.
...Выбрались они утром. Зорик проводил их до городской окраины. Жан и Старик лежали в санях, притулившись друг к другу. Дул северный ветер, на безлюдных, осиротелых улицах кружила метелица. Кабушкин — в кожушке, теплых ватных штанах и новых валенках, — мороз ему не страшен. А на Старике кожух — заплата на заплате. Одно ухо рыжей шапки опустилось, а другое задралось кверху. Да и валенки, видать, прошли не одну сотню верст. И он вынужден был зарыться в сено почти с головой.
— Ты уж лежи, Дед, не ворошись, — говорил ему насмешливо Кабушкин, — плотней прижимайся, буду тебе вместо батареи или печки... А не то привезу в Барановичи ледышку...
— Разве лежа согреешься? — возразил Дед. — Выедем за город — бежать буду, это другое дело. А твоего тепла разве для молодой девчины хватит, да и то в майскую ночь...
— Ну вот и совсем меня охаял... — засмеялся Кабушкин. — Впервые слышу такую оценку...
— Видно, люди стесняются сказать тебе правду, — шутил Старик. — А напрасно. Тогда у тебя, может, больше скромности появится.
До Баранович более ста сорока километров. На машине, конечно, это не расстояние, но на лошади надо немало времени, чтоб добраться. О чем только не передумаешь и не переговоришь за такую дорогу!
Кабушкин рассказывал веселые истории из своей жизни. Слушал его Старик и никак не мог понять, откуда же он родом: то с ним произошло что-то в Калинине, то в Ленинграде, то в Казани.
— Мелешь бог знает что... — сказал Дед недовольно. — Откуда же ты сам?
— Откуда? О, родом я издалека, очень издалека.
— Что это — военная тайна?
— Да нет, но зачем тебе? Ну, из Горького я. Слыхал про такой город на Волге?
— Конечно, слыхал. Но в Горьком такие дурни почитай что не водятся...
Вместо того чтобы разозлиться на Старика, Жан весело захохотал:
— Подловил ты меня, Дед... Один — ноль в твою пользу... Даю тебе слово спортсмена, что ты получишь сдачи...
— Ха, спортсмен... Какой же ты спортсмен?
— Да ведь я в Ленинградском институте физической культуры учился!
— Учился, видать, ты, да недоучился — прогнали за неспособность.
— Меня не очень прогонишь...
Так, в пустой болтовне, коротали они время. Не молчать же все сто сорок километров, как воды в рот набрав. Однако шутки шутками, а дело — делом. Каждый знал, что он обязан смотреть в оба, все замечать и запоминать: откуда черным глазом глядит из снега дот, где широкий противотанковый ров располосовал живое тело белорусской земли, в какой деревне из-за низких крыш торчат стволы танков. Все это нужно было сохранять в памяти или время от времени особыми знаками заносить в маленький блокнотик, лежавший в кармане Жана.
Документы их были в полном порядке, никакая полиция им не страшна. Едут в гости к родственникам под Барановичи... Притом один из них — полицейский... Подписи, печати минских властей убедительно подтверждали это. Другой также имеет аусвайс, подписанный самим комендантом Минска.
Через Барановичи Кабушкин ехал намеренно тихо, важно, как и надлежит полицейскому, чувствующему себя на десять голов выше простых смертных. Но зоркие глаза разведчика пристально присматривались к военным укреплениям барановичского гарнизона. Вот они — казармы, немного в стороне — гараж... На широкой площади за проволочной оградой ровными рядами в шахматном порядке расставлены орудия. Пересчитал ряды, перемножил. Получилась большая цифра. Надо запомнить ее... На окраине города, возле вокзала, — зенитный дивизион... Какая-то часть грузит на платформы автомашины...
— Вот что, Дед, — сказал Жан, остановившись на глухой улице недалеко от вокзала. — Теперь ты можешь идти по своим делам, а я — по своим... Дел у меня хватит. Ровно через три дня буду ждать тебя на этом же месте.
Спустя некоторое время, объездив нужные улицы города и присмотревшись к размещению немцев, Кабушкин выехал на юго-восток: А вечером он уже был в деревне Грабовец.
Небольшая деревня вытянулась в одну улицу. От самой окраины ее начинался фашистский аэродром.
Лучшей позиции для наблюдения за ним, чем деревня Грабовец, не найти.
В этой деревне и жила у своего брата мать Ивана Кабушкина. Никому, даже Деду, не сказал он об этом.
Появление Ивана было таким неожиданным, что мать не поверила своим глазам.
— Ты ли это? — спросила она, протягивая руки сыну.
Он крепко, порывисто обнял ее.
— Я, дорогая мама...
Мать припала к его широкой груди, и у нее перехватило дыхание то ли от радости, то ли от неожиданности. Так и стояли они молча, обнявшись, в плену невысказанного, беспредельного и зыбкого, как море, счастья.
Потом мать подняла большие карие, не по возрасту ясные глаза. Присмотревшись, она заметила, что сын за то время, пока она не видела его, изменился, очень возмужал. И все же он казался ей почему-то таким же, каким помнила его в детстве, и ей очень хотелось сейчас заслонить его от опасности, от беды, как и в далеком детстве.
— Так ты, может, поесть хочешь, Ваня? — спохватившись, спросила мать и, не дождавшись ответа, добавила: — От радости я и забыла, что ты с дороги. Раздевайся, сыночек, я сейчас, сейчас...
— Да поесть не мешало бы, — согласился Иван, сбрасывая кожух. — Дорога у меня большая. Из Минска я приехал, мама. Пока никого нет, хочу предупредить тебя: всем, кто будет спрашивать обо мне, скажи, что я служу в полиции в Минске. Такие у меня документы, об этом не беспокойся. А тебе признаюсь, что я от партизан приехал. Дела у меня здесь есть разные...
— Сыночек, родненький, только не здесь, — с тревогой в голосе предупредила мать. — Сам видишь, что делается в деревне, вон какой аэродром рядом...
— Хорошо, хорошо, мама, не волнуйся. Только вот пойду посмотрю коня, дам ему есть. У дяди есть сено?
Дядя жил в той же хате, только через коридор. Ему Иван не признался, по какому делу приехал. Пусть думает, что хочет, но так лучше.
Сено у дяди, конечно, нашлось. Посмотрев коня, Иван вернулся в хату.
Там уже собрались соседи, услыхавшие, что к старой Кабушихе приехал сын. Каков он, этот сын, никто не знал, ведь сама Кабушиха после замужества здесь не жила и к брату приехала только перед самой войной. Но кому не интересно посмотреть и узнать, зачем приехал сын!
Особенно заинтересовались девчата: по деревне разнесся слух, что приезжий хлопец и статный, и красивый, и веселый (откуда только берутся такие сведения!). И сколько же разных дел к бабке Кабушихе и ее родственникам сразу нашлось у односельчан!
Обращаясь к Ивану, обязательно спрашивали:
— Где же вы живете? Где работаете?
— В Минске, в полиции...
Эти два слова воздвигали между ним и его земляками невидимую, но весьма ощутимую стену. Люди хотя и разговаривали с Иваном и улыбались ему, но в каждом слове и улыбке Иван чувствовал холод, отчужденность. Видно было, разочаровались в нем земляки.