год, чем непроизводительно вытаптывать каждое лето. Только тогда и можно будет говорить по-серьезному о

многократном увеличении поголовья. Этому и другие культуры будут способствовать, применяемые все больше

с каждым годом: турнепс, кормовая свекла, кукуруза в зеленой массе. Да что там говорить! Хозяйство в две с

половиной тысячи гектаров может позволить себе любые эксперименты, не боясь краха.

Что он такое сказал? Две с половиной тысячи? Ого! В таком хозяйстве, действительно, триста гектаров

можно было пустить на пробу, не беспокоясь о последствиях, какими бы они ни оказались. Но председатель тут

все-таки нужен был смелый, если, конечно, он решал все дела. Кстати, он ли решал? Судя по тому колхозу,

который попался мне там, на междупутье, делами колхоза ведали иногда совсем другие люди, а председатель

ведал скорее бездельем. Как же обстояло дело здесь? Кто двигал этим огромным хозяйством? Ведь кто-то

должен был его толкать. Без хозяина оно жить не могло. Но кто был хозяином?

Зная, однако, как трудно у них это установить, я не стал донимать вопросами парторга. Сам он, конечно,

хозяином не был. Его забота, как он пояснил, касалась только электричества и радио. Притом, упоминая о

планах колхоза, он говорил: “Мы добьемся”, “Мы выполним”. А “мы” — это, как известно, не “я”. У

настоящего хозяина нет причины говорить “мы”, если он имеет право сказать “я”. Из этого следовало, что

хозяином он тут не был. Но поди попробуй найти у них среди сотен таких “мы” одного настоящего “я”. Занятие

это было не из легких, и углубляться в него я не собирался. Выбрав поэтому момент, когда парторг переводил

дыхание, я без всяких обиняков спросил его насчет железной дороги. Он сразу умолк и больше не пытался

говорить мне о своем колхозе. Но и ответить не торопился. Вместо ответа он спросил:

— Куда вы так заспешили?

— В Ленинград.

— Когда думаете ехать?

— Сегодня.

— Поездом сегодня вы не уедете. Ехать надо от города Павлова. А туда добираться надо либо на машине,

либо водой. Но водой вам лучше прямо ехать до города Горького. Оттуда на Ленинград есть, кажется,

ежедневный прямой поезд.

— А на чем ехать водой?

— На теплоходе. Он будет в десять вечера у пристани Чуркино. А утром в одиннадцать. Тут внизу дорога

тянется под обрывом. По ней и пойдете вон в ту сторону, пока не упретесь в пристань.

Я приблизился к травянистому краю обрыва, выбирая место, где бы можно было спуститься к дороге. Но

он посоветовал:

— А вы не торопитесь. До вечера далеко. Чем время займете? Сейчас пойдем пообедаем, а там решайте

как знаете.

Против такого предложения у меня не хватило духу возразить, и мы пошли с ним в деревню Кряжино,

где был его дом. Дорога шла хлебными полями, спускаясь временами в широкие травянистые лощины, которые

образовались на месте бывших оврагов. На склонах этих лощин имелись коровы и овцы. Проходя мимо хлебов,

я трогал пальцами колосья. Зерна в них уже заполнили свои места, но были еще мягкие и зеленые. Рожь

вымахала вверх по сравнению с пшеницей почти вдвое. Парторг вошел в нее и поднял руку. Рука была длинная,

и сам он относился к людям рослым, и все же над колосьями я увидел только кисть его руки. Выйдя из ржи, он

сказал:

— Выше двух метров.

Я кивнул. Это была добротная рожь, богатая и соломой и колосом. Она высилась над нами по обе

стороны узкой полевой дороги, как молодой лес. Когда мы вышли на улицу деревни Кряжино, парторг спросил:

— Значит, наш колхоз вас не заинтересовал?

Я подумал, прежде чем ответить. Я всегда все обдумываю в жизни. Так уж устроена моя умная голова.

Обидеть их мне не хотелось. Они не проявляли старания спровадить меня скорее в другое место. Наоборот, они

даже устроили меня на квартиру, готовые кормить все то время, что я пожелаю у них остаться. Но ведь меня с

великим нетерпением ждала под Ленинградом моя женщина. Не мог я так долго лишать ее долгожданной

встречи со мной. И, кроме того, я уже знал про их колхоз все, что только мог пожелать узнать. Зачем я буду в

нем задерживаться? А вдруг здесь обретается тот самый Иван или кто-нибудь из побывавших в наших лагерях?

Прикинув это все в голове, я сказал:

— Самое интересное мне уже рассказано.

Он усмехнулся и промолвил с грустью:

— Что рассказ! Увидеть это своими глазами было бы куда полезнее. Посмотрели бы вы, с чего мы начали

после войны, и тогда оценили бы то, что сейчас имеем. Это же прочувствовать надо! А если бы узнали, на что

дальше замахиваемся, то и вовсе руками бы развели. Ну вот, мы и пришли. Заходите.

Мы вошли в его дом, где нас встретила хозяйка, такая же молодая и крепкая, как он. Она поставила на

стол хлеб, нарезанный треугольными ломтями, достала из печки картофельный суп и макаронную запеканку с

яйцом. Ко всему этому я приложил за столом самое добросовестное старание. А что мне оставалось делать?

Надо же было как-то дать русским людям выполнить вложенное в них свыше извечное предназначение —

излить на кого-то избыток своей душевной доброты, хотя бы даже на человека, который неведомо что таил

против них и даже, быть может, воевал с ними и стрелял в них. Подарив им такую возможность, я прихватил

заодно от этой их неистребимой доброты еще изрядную долю в виде двух стаканов чая с теплыми пшеничными

булками. Не мне было препятствовать законам, установленным относительно русских самим господом богом.

И не имело, как видно, значения то, что русский человек на этот раз оказался парторгом. Похоже было,

что это даже усилило в нем выгодные для других народов русские качества. И если так, то пусть бы побольше

было у них везде парторгов. Я бы не стал, пожалуй, торопиться уходить от него, не будь в моем сердце другой

заботы. Это она настоятельно звала меня скорее обратно к Ленинграду. И она же вынудила меня отрицательно

покачать головой, когда мы опять вышли на улицу деревни и парторг предложил мне пройти с ним еще

километр до деревни Листвицы, куда он шел по какому-то делу. Я сказал ему:

— Едва ли там найдется такое, чего я не успел у вас в России повидать.

Он ответил:

— А почему бы нет? У нас там, например, новая школа есть, выстроенная из церковных кирпичей.

— Церковных?

— Да. Развалили церковь за ненадобностью и выстроили школу.

Вот, оказывается, у каких развалин мы незадолго перед этим стояли. Но я у них уже видел школы и даже

доставлял им древесные семена. Удивить меня поэтому школой было трудно, из каких бы кирпичей она ни

состояла. Так я ему и заявил. Тогда он сказал с усмешкой:

— Не повезло нашему колхозу: не предусмотрели появления гостя с такой высокой требовательностью. А

больше там что же? Ничего особенного. Силосную башню недавно соорудили. Так ведь это для одних нас

только заметное событие, при нашей бедности, а вас разве удивишь? У вас и не такое понастроено в вашем-те

обширном именьице. Опять же, фруктовый сад, например. По нашим понятиям он большой — первый по

величине из наших общеколхозных садов, — а вам-то, верно, не в удивление. И не такие сады видывали, не

такими владели. Там же у нас водоплавающая птица вся сосредоточена. Удобно ей: низинка, пруды. Интересует

она вас? Ну, и свиноводческое хозяйство там же пробуем помаленьку расширять, поскольку для поросят

пастбища удобные имеются. А все остальное там такое же, как и в других бригадах: дома, коровники,

зернохранилища, сараи. Так что удивить вас нечем.

Я сказал:

— Да. Коровники мне уже показывали. Свиные хозяйства тоже. И плавающих птиц.

Он развел руками:

— Вот видите. Вы все успели у нас изучить, во все проникнуть, во всем разобраться. Не всякому дан

такой редкий талант. Ну что ж. Неволить вас я не могу. Дорогу к пристани вы знаете. Желаю вам благополучно