им не до вас. Они лепятся к окнам, наблюдая за тем, как проносятся там, за стеклами, косые потоки воды, гремя,

сверкая и заливая землю. И старая женщина, сидящая у стола, тоже вряд ли поднимет на вас руку. Зато молодой

парень в сапогах, присевший боком на подоконник, — это определенно Иван. Тот самый Иван, который давно

подкарауливает вас в глубине России. Вы угадываете это по размеру его кулаков и плеч и немедленно

принимаетесь искать глазами вокруг подходящий к случаю предмет. Подходящие предметы стоят возле печи и

плиты. Но там же стоит, кроме того, другая женщина. Она оборачивается к вам, румяная от близкого огня, и

говорит:

— Батюшки! Да с вас прямо ручьями льет! Становитесь-ка здесь быстренько да пообсушитесь. А потом я

вам утюжком отглажу, если что.

И она открывает перед вами дверцу плиты, из которой несет жаром. А пока вы стоите перед огнем в

облаках пара, все еще с трудом ловя открытым ртом воздух, седой человек одобряет ее слова насчет утюжка.

Так они все тут устроены, даже старые люди, что непременно одобряют все затеваемое против финна. И потом

он же тянет вас в заднюю комнату. И там вы раздеваетесь в уголке возле кровати, выложив предварительно на

край стола все свое имущество: бумажник, мыло, бритву, помазок, зубную пасту, зубную щетку, пачку

“Казбека”, перочинный ножик и носовой платок. И пока хозяйка досушивает утюгом ваши брюки, пиджак,

рубашку и галстук, вы сидите в задней комнате позади стола в одних трусах и майке. А седой человек сидит

напротив вас по другую сторону стола, и его умные глаза смотрят сквозь толстые стекла очков на вас. И он

говорит что-то мягким, вежливым голосом, а вы слушаете. Он задает вопросы, и вам неудобно не ответить, хотя

вы знаете, чем это грозит.

Мог ли я предвидеть, что даже старый человек окажется в заговоре против меня? На вид он выглядел

совсем безобидным. И был он к тому же сам по себе, а я сам по себе. Он куда-то ехал на своей машине, но

остановился переждать грозу. А я шел на станцию и остановился по той же причине. После грозы я собирался

продолжать свой путь, а он — свой. И вот мы сидели, готовые расстаться так же быстро, как встретились.

Почему было мне, ввиду этого, и не поговорить с ним немного, а в разговоре коснуться не только того, что идет

на пользу делу мира и дружбы, хотя это, конечно, тоже очень полезные для народов вещи, как не раз отмечал

Иван Петрович. Почему было не коснуться в разговоре с ним еще кое-чего?

Голос мой тонул в шуме грозы, и потому слова мои мог разобрать мало-мальски только он, сидевший со

мной в одной комнате. А он, кажется, заслуживал доверия. Взгляд у него был проникновенный и мудрый.

Почему мне было не выговориться перед ним? Я сидел почти голый и выглядел, наверно, но очень бодро. По

крайней мере я сам это чувствовал. Выглядел я, наверно, так, будто нуждался в защите и утешении. А он, с его

высоким лбом и строго зачесанными назад белыми волосами, казался вместилищем того, что способно нести

людям утешение и укреплять дух. Неудивительно поэтому, если я в ответ на его вопросы прямо, без обиняков

заявил, откуда к ним приехал и ради кого колесил по их стране. Он все это выслушал, не выражая ни удивления,

ни подозрения и только глядя на меня задумчиво сквозь блестящие стекла. Лицо у него было загорелое, гладко

выбритое, и только на самом конце подбородка оставлен островок белой бороды. Поглаживая ее пальцами, он

сказал:

— Если я вас правильно понял, между вами произошла размолвка?

Я не помнил, была у нас размолвка с моей женщиной или нет. Какая могла между нами быть размолвка

при полном единении наших намерений? Разве не ждала она меня с нетерпением уже много дней, стоя на своем

крыльце, рослая и красивая, подперев сильной рукой тяжелое бедро? Но на всякий случай я ответил:

— Да…

Он сказал:

— Это естественно. Вы оттуда, из капиталистического мира, а она русская, советская. Причин для

размолвки более чем достаточно. Вы, очевидно, что-то в ней не поняли и, чтобы лучше понять, глубже

проникнуть в ее душу, стать к ней ближе, решили вплотную познакомиться с той страной, в которой она живет,

и с тем народом, которым она рождена. Так я вас понял?

— Да…

Он действительно очень верно это все сказал, и над его словами стоило подумать. Но не успел я толком в

них вдуматься, как он добавил:

— Что ж, это похвально. Вы, пожалуй, нашли самый верный путь к ее сердцу. И мой вам совет: не

сбивайтесь с этого пути. Ходите, ездите, наблюдайте, знакомьтесь с нашими людьми. Ей, как жительнице

деревни, несомненно, приятно будет отметить ваш особый интерес к сельскому хозяйству. И кстати должен

сказать, что вам повезло. Поблагодарите грозу, загнавшую вас под эту крышу. Благодаря ей вы получили

возможность прибавить к вашим сельским впечатлениям еще один объект, заслуживающий внимания. Я имею в

виду молочную ферму в Понизовье. Не слыхали о ней?

— Нет…

— Обязательно побывайте. Не упускайте случая, который вам так счастливо представился. Ведь вам все

это интересно, не так ли?

— Да…

— Вот и превосходно. Минуток десять еще переждем и поедем.

— Как поедем? Куда поедем?

Я почти со стоном выкрикнул это. А он ответил все так же мягко и неторопливо:

— На ферму. Между прочим, там две мои бывшие студентки работают, из сельскохозяйственного

института. Мастерицы своего дела, доложу я вам. К семи тысячам литров дело идет. Представляете?

Я ничего не представлял. Что я мог представлять? Я только сказал ему с упреком:

— У вас крытая машина. Вы могли бы и в дождь уехать. Зачем вам было тут стоять?

Я сказал это просто так, не знаю зачем. Ничего изменить я уже не мог все равно. Дело было сделано.

Машина стояла. Она не уехала. И оттого, что я это сказал, она не перестала стоять. А он пояснил:

— Там, видите ли, во время ливней на одном участке дорогу заливает.

— О-о! Значит, ехать нам туда нельзя! И мы не поедем, значит?

— Но вода быстро спадает и рассасывается.

— А-а…

— Я же говорю, что вам повезло. И повезло, так сказать, в двойном смысле. Вы узнаете кое-что новое о

нашем животноводческом хозяйстве и в то же время приблизитесь к ней. Понимаете?

— Да…

Но правде сказать, я не совсем его понял. Как мог я приблизиться к ней, если укатывал от нее все дальше

и дальше, проявляя столь горячий интерес к их сельскому хозяйству? Но, может быть, он говорил о поездке в

направлении Ленинграда? А может быть, она сама успела приехать в эти края? Она приехала, а он узнал, куда

она приехала, и собирался везти меня туда же? Ведь мог он знать это, живя в той же России, где и она. Он все

мог знать, что делалось в его России, ибо жил в ней, судя по его виду, без малого семьдесят лет.

Не знаю, как это получилось, но через десять минут я уже сел в его машину, едва успев сказать хозяйке

“спасибо” за отглаженные брюки и рубашку. Рядом со мной села старая женщина, та самая, что пережидала

грозу в первой комнате. Седой человек устроился рядом с водителем. А водителем оказался тот самый Иван,

который во время грозы сидел в первой комнате на подоконнике. Грозно поглядывая на меня из маленького

зеркала, висевшего перед его глазами, он гнал машину по какой-то малозаметной дороге, проложенной через

травянистые кустарниковые низины, на которых паслось крупное стадо рыжих и черных коров, обмытых

дождем. Местами дождевая вода еще не успела уйти в землю и даже заливала дорогу. Несмотря на это, Иван

гнал машину полным ходом, разбрызгивая воду колесами и увозя меня неведомо куда на кровавую расправу.

Но я не боялся его расправы. Где-то близко была моя женщина. Об этом сказал мне седой человек, так

мудро и спокойно смотревший на мир сквозь толстые стекла своих очков. Не боялся я расправы! Напрасно Иван