Накачивали они камеру по очереди. Я тоже хотел им помочь, но круглолицый сказал:
— Ничего, обойдемся. Не беспокойтесь.
Лица у них блестели от пота. Водитель снял рубашку и работал в одной майке, но даже она у него
взмокла на спине и на груди. Его тело уже успело где-то загореть, хотя и слабее, чем лицо. И странно было
видеть при такой худощавости его лица крупные, налитые силой мускулы рук. Когда его рука сгибалась в каком-
нибудь усилии, направленном вверх, то главный мускул на ней становился по размеру почти таким же, как его
лицо. Широкий вырез у старой майки открывал почти всю его грудь, и когда он наклонялся, то в левой части
груди виднелся застарелый продолговатый шрам.
Скоро покрышка у колеса, лежавшего на земле, вздулись и натянулась. Леха обстукал ее молотком,
потрогал ногой и еще раз взялся за насос. Но не успел он качнуть и десяти раз, как вдруг опять раздался гулкий,
стреляющий звук, а вслед за этим колесо у ног Лехи сердито зашипело, словно потревоженное змеиное гнездо.
Леха выпрямился и в первый момент не проронил ни слова, только надавил ногой на покрышку, которая
легко сплющилась, не переставая шипеть. И тут его рот раскрылся для новой громовой речи, из которой я опять
очень мало понял. Зато теперь я вполне убедился, что это не было молитвой, хотя он и поминал господа бога и
даже распрогоспода. И, поминая их в разных новых сплетениях непонятных для меня слов, он швырнул на
дорогу насос и рванул кверху тяжелое колесо, с силой опустив его затем ребром на землю. И пока оно
раздумывало, стоя на ребре, в какую сторону свалиться, он пнул его ногой, заставив свалиться под кузов
машины.
И опять я увидел боковым зрением страшные белки его глаз, но не пытался взглянуть на них прямо. Его
товарищ тоже, хотя и выражал всем своим видом укоризну по поводу его замысловатой речи, но в лицо ему не
смотрел, остановив свой взгляд где-то на уровне его груди, тронутой легкой порослью светлых волос.
А потом все повторилось. Леха шагнул через канаву и снова надолго скрылся в клевере. За это время его
круглолицый товарищ сходил за насосом, лежавшим в пыли дороги, снял с колеса покрышку, взял в руки камеру
и осмотрел ее. А когда колени Лехи высунулись наконец из клевера, он с камерой в руках направился к нему,
поясняя на ходу скороговоркой:
— Тут совсем пустяк, Леха. Это та старая прореха, помнишь? Ты, наверно, задрал нечаянно край
заплатки, пока чинил. А твоя новая заплатка цела. С ней полный порядок! Вот, смотри сам. А эту мы сейчас в
два счета…
Колени Лехи опять утонули в клевере, и вместо них появилась его голова. Покосившись недоверчиво на
обмякшую камеру, он выбрался из клевера и вернулся вместе с круглолицым к машине, где принялся с прежней
неторопливостью за новую подклейку.
А время шло. Круглолицый то присаживался у канавы, то прогуливался взад и вперед по краю
клеверного поля, поглядывая на солнце, которое уже приготовилось опуститься за отдаленный лес.
Остановившись возле Лехи, он сказал:
— Ну и аромат! Никаких тебе тут ни духов, ни экстрактов не надо.
Леха промолчал. А круглолицый втянул ноздрями еще раз клеверное благоухание и добавил негромко,
как бы про себя:
— На таком поле и заночевать не обидно.
Но тут Леха сказал ворчливо:
— В Семкинском лесу будет лучше. Возле родника.
Круглолицый живо к нему обернулся:
— Ого! Так и ты уже примирился с ночлегом-то?
— Плевать.
— Правильно! А утром как двинем пораньше — так до семи дома будем. Какая разница? Верно?
Из этого разговора я понял, что моя встреча с женщиной опять на какое-то время откладывалась. Так оно
и получилось. Когда мы наконец тронулись дальше, солнце уже зашло, окрасив край неба над лесом в
оранжевое сверкание. А когда мы достигли леса, нас окутали сумерки. Дорога в лесу была ровная, песчаная, с
едва заметными канавами по бокам. Но проехали мы по ней недолго. Скоро машина свернула с дороги,
переехала через канаву и некоторое время шла между деревьями, давя колесами сухие ветки и зеленый
брусничник, а потом описала дугу и остановилась у небольшой реки, через которую нам еще предстояло
переехать.
Я спросил круглолицего:
— Ночевать будем?
Он ответил:
— Да. Фары нас подвели. Аккумуляторов нет. Новые везем, но их еще зарядить надо.
— А далеко еще?
— Километров семьдесят без малого.
— Ого!
— Ерунда. За час-полтора домчим.
Я кивнул и, отойдя в сторону, прилег на траву под березой. Ночь предвиделась теплая. Вытянувшись на
земле, я старался сохранять неподвижность, чтобы не запачкать зеленью травы свой новый костюм. Как-никак в
нем готовился я предстать перед моей женщиной, и не хотелось мне показаться ей неряхой! Удивительно, как
далеко она успела заехать. И все-таки я ее настигал! Мало того, я уже давно стоял бы перед ней, будь исправно
у машины левое заднее колесо. И как она ахнула бы, увидя меня! А я сказал бы, как ни в чем не бывало:
“Здравствуйте, Надежда Петровна”. Она воскликнула бы удивленно: “А вы какими судьбами здесь, простите в
откровении?!”. Или что-нибудь в этом роде. И я ответил бы: “А я здесь живу, в колхозе, хе-хе!” — “То есть как
живете? Неужели живете? Когда вы успели поселиться?” И так далее. Тогда я сказал бы: “Нет, я ради вас сюда
приехал. Я сказал, что приеду к вам, — и вот, как видите, приехал”. — “Но вы же могли не найти меня среди
наших необъятных просторов”. — “О, я вас везде найду, потому что моя любовь к вам такая великолепная,
врасхлест лукоморье дондеже еси, что перед ней ничто не устоит. Вот я заставил двух русских парней гнать за
вами машину день и ночь — разве это не доказательство? После такого доказательства вам ничего больше не
остается, как согласиться. И, кроме того, я теперь совсем перевоспитался, загорелся, вдохновился и
воодушевился всякими там стройками, как у вас водится, и даже сам победил в соревновании на четвертом
этаже. (Ну, про пятый не обязательно.) И насчет новаторства тоже. Новое зерно мне, конечно, не придумать и
резец какой-нибудь особенный, но что касается рубанка или там топора, то к ним я сумею применить свою
изобретательность. Я их так разделаю, что они сами себя не узнают”. Такую речь произнес бы я перед ней в тот
день, если бы не левое заднее колесо. А ей осталось бы ответить на это только одно: “Ну, если так, то я
согласна”.
Лежа под высокой березой и вглядываясь сквозь ее густую листву в темнеющее вечернее небо, я подумал
о том, что вот и третий день моего отпуска кончился. За этот день меня особенно далеко унесло на юго-восток
от Ленинграда. Я пересек, наверно, половину России и находился теперь где-то в самом ее центре. Но дальше я
уже не собирался продвигаться. И хотя Россия готова была затянуть меня еще глубже в свои таинственные
недра, я на этом ставил точку. Хватит! Завтра повидаю свою женщину и отправляюсь по железной дороге в
обратный путь. Вот и все.
И пусть где-то там, дальше, высматривал меня тот страшный Иван, ему не суждено было меня схватить.
Напрасно он тянул ко мне через русские дороги, леса и поля свои железные лапы. Я проскакивал мимо него,
слава богу.
Но что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем закрыть глаза на ночь. Что-то важное, о чем не раз
упоминал Иван Петрович. Ах, да! Насчет возможности дружбы русских с финнами должен был я что-то такое
сообразить, исходя из увиденного за день.
Но что я мог сообразить о дружбе с русскими, оглядываясь на проведенный с ними день? И в каких
признаках она проявлялась? В свое время Антеро Хонкалинна тоже твердил: “Мир и дружба”, — имея в виду
русских. А Юсси Мурто говорил: “Московская пропаганда”. Кто из них был прав? Проверить это выпало на