Накачивали они камеру по очереди. Я тоже хотел им помочь, но круглолицый сказал:

— Ничего, обойдемся. Не беспокойтесь.

Лица у них блестели от пота. Водитель снял рубашку и работал в одной майке, но даже она у него

взмокла на спине и на груди. Его тело уже успело где-то загореть, хотя и слабее, чем лицо. И странно было

видеть при такой худощавости его лица крупные, налитые силой мускулы рук. Когда его рука сгибалась в каком-

нибудь усилии, направленном вверх, то главный мускул на ней становился по размеру почти таким же, как его

лицо. Широкий вырез у старой майки открывал почти всю его грудь, и когда он наклонялся, то в левой части

груди виднелся застарелый продолговатый шрам.

Скоро покрышка у колеса, лежавшего на земле, вздулись и натянулась. Леха обстукал ее молотком,

потрогал ногой и еще раз взялся за насос. Но не успел он качнуть и десяти раз, как вдруг опять раздался гулкий,

стреляющий звук, а вслед за этим колесо у ног Лехи сердито зашипело, словно потревоженное змеиное гнездо.

Леха выпрямился и в первый момент не проронил ни слова, только надавил ногой на покрышку, которая

легко сплющилась, не переставая шипеть. И тут его рот раскрылся для новой громовой речи, из которой я опять

очень мало понял. Зато теперь я вполне убедился, что это не было молитвой, хотя он и поминал господа бога и

даже распрогоспода. И, поминая их в разных новых сплетениях непонятных для меня слов, он швырнул на

дорогу насос и рванул кверху тяжелое колесо, с силой опустив его затем ребром на землю. И пока оно

раздумывало, стоя на ребре, в какую сторону свалиться, он пнул его ногой, заставив свалиться под кузов

машины.

И опять я увидел боковым зрением страшные белки его глаз, но не пытался взглянуть на них прямо. Его

товарищ тоже, хотя и выражал всем своим видом укоризну по поводу его замысловатой речи, но в лицо ему не

смотрел, остановив свой взгляд где-то на уровне его груди, тронутой легкой порослью светлых волос.

А потом все повторилось. Леха шагнул через канаву и снова надолго скрылся в клевере. За это время его

круглолицый товарищ сходил за насосом, лежавшим в пыли дороги, снял с колеса покрышку, взял в руки камеру

и осмотрел ее. А когда колени Лехи высунулись наконец из клевера, он с камерой в руках направился к нему,

поясняя на ходу скороговоркой:

— Тут совсем пустяк, Леха. Это та старая прореха, помнишь? Ты, наверно, задрал нечаянно край

заплатки, пока чинил. А твоя новая заплатка цела. С ней полный порядок! Вот, смотри сам. А эту мы сейчас в

два счета…

Колени Лехи опять утонули в клевере, и вместо них появилась его голова. Покосившись недоверчиво на

обмякшую камеру, он выбрался из клевера и вернулся вместе с круглолицым к машине, где принялся с прежней

неторопливостью за новую подклейку.

А время шло. Круглолицый то присаживался у канавы, то прогуливался взад и вперед по краю

клеверного поля, поглядывая на солнце, которое уже приготовилось опуститься за отдаленный лес.

Остановившись возле Лехи, он сказал:

— Ну и аромат! Никаких тебе тут ни духов, ни экстрактов не надо.

Леха промолчал. А круглолицый втянул ноздрями еще раз клеверное благоухание и добавил негромко,

как бы про себя:

— На таком поле и заночевать не обидно.

Но тут Леха сказал ворчливо:

— В Семкинском лесу будет лучше. Возле родника.

Круглолицый живо к нему обернулся:

— Ого! Так и ты уже примирился с ночлегом-то?

— Плевать.

— Правильно! А утром как двинем пораньше — так до семи дома будем. Какая разница? Верно?

Из этого разговора я понял, что моя встреча с женщиной опять на какое-то время откладывалась. Так оно

и получилось. Когда мы наконец тронулись дальше, солнце уже зашло, окрасив край неба над лесом в

оранжевое сверкание. А когда мы достигли леса, нас окутали сумерки. Дорога в лесу была ровная, песчаная, с

едва заметными канавами по бокам. Но проехали мы по ней недолго. Скоро машина свернула с дороги,

переехала через канаву и некоторое время шла между деревьями, давя колесами сухие ветки и зеленый

брусничник, а потом описала дугу и остановилась у небольшой реки, через которую нам еще предстояло

переехать.

Я спросил круглолицего:

— Ночевать будем?

Он ответил:

— Да. Фары нас подвели. Аккумуляторов нет. Новые везем, но их еще зарядить надо.

— А далеко еще?

— Километров семьдесят без малого.

— Ого!

— Ерунда. За час-полтора домчим.

Я кивнул и, отойдя в сторону, прилег на траву под березой. Ночь предвиделась теплая. Вытянувшись на

земле, я старался сохранять неподвижность, чтобы не запачкать зеленью травы свой новый костюм. Как-никак в

нем готовился я предстать перед моей женщиной, и не хотелось мне показаться ей неряхой! Удивительно, как

далеко она успела заехать. И все-таки я ее настигал! Мало того, я уже давно стоял бы перед ней, будь исправно

у машины левое заднее колесо. И как она ахнула бы, увидя меня! А я сказал бы, как ни в чем не бывало:

“Здравствуйте, Надежда Петровна”. Она воскликнула бы удивленно: “А вы какими судьбами здесь, простите в

откровении?!”. Или что-нибудь в этом роде. И я ответил бы: “А я здесь живу, в колхозе, хе-хе!” — “То есть как

живете? Неужели живете? Когда вы успели поселиться?” И так далее. Тогда я сказал бы: “Нет, я ради вас сюда

приехал. Я сказал, что приеду к вам, — и вот, как видите, приехал”. — “Но вы же могли не найти меня среди

наших необъятных просторов”. — “О, я вас везде найду, потому что моя любовь к вам такая великолепная,

врасхлест лукоморье дондеже еси, что перед ней ничто не устоит. Вот я заставил двух русских парней гнать за

вами машину день и ночь — разве это не доказательство? После такого доказательства вам ничего больше не

остается, как согласиться. И, кроме того, я теперь совсем перевоспитался, загорелся, вдохновился и

воодушевился всякими там стройками, как у вас водится, и даже сам победил в соревновании на четвертом

этаже. (Ну, про пятый не обязательно.) И насчет новаторства тоже. Новое зерно мне, конечно, не придумать и

резец какой-нибудь особенный, но что касается рубанка или там топора, то к ним я сумею применить свою

изобретательность. Я их так разделаю, что они сами себя не узнают”. Такую речь произнес бы я перед ней в тот

день, если бы не левое заднее колесо. А ей осталось бы ответить на это только одно: “Ну, если так, то я

согласна”.

Лежа под высокой березой и вглядываясь сквозь ее густую листву в темнеющее вечернее небо, я подумал

о том, что вот и третий день моего отпуска кончился. За этот день меня особенно далеко унесло на юго-восток

от Ленинграда. Я пересек, наверно, половину России и находился теперь где-то в самом ее центре. Но дальше я

уже не собирался продвигаться. И хотя Россия готова была затянуть меня еще глубже в свои таинственные

недра, я на этом ставил точку. Хватит! Завтра повидаю свою женщину и отправляюсь по железной дороге в

обратный путь. Вот и все.

И пусть где-то там, дальше, высматривал меня тот страшный Иван, ему не суждено было меня схватить.

Напрасно он тянул ко мне через русские дороги, леса и поля свои железные лапы. Я проскакивал мимо него,

слава богу.

Но что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем закрыть глаза на ночь. Что-то важное, о чем не раз

упоминал Иван Петрович. Ах, да! Насчет возможности дружбы русских с финнами должен был я что-то такое

сообразить, исходя из увиденного за день.

Но что я мог сообразить о дружбе с русскими, оглядываясь на проведенный с ними день? И в каких

признаках она проявлялась? В свое время Антеро Хонкалинна тоже твердил: “Мир и дружба”, — имея в виду

русских. А Юсси Мурто говорил: “Московская пропаганда”. Кто из них был прав? Проверить это выпало на