быстротой, что я не успевал их разглядеть. Прилегающие к ним луга и нивы проскакивали мимо чуть
медленнее. И еще медленнее проплывали более отдаленные поля и холмы. А лесистый горизонт за ними,
окутанный голубой дымкой, почти совсем не двигался и казался скорее плывущим вперед попутно с машиной,
нежели назад.
И от этой разной скорости в перемещении полей и холмов казалось, что все зеленое пространство земли,
которую я охватывал глазом с высоты кузова, как бы поворачивалось по кругу. В то время как одна часть этого
пространства убегала из-под меня назад, его другая часть, самая отдаленная, торопилась издали предстать перед
моим взором поближе. Это русская земля показывала мне себя и так и этак со всех сторон, чтобы я мог ее как
следует оценить. Я появился здесь, чтобы завоевать ее, и она, понимая, кто несется по ее поверхности,
старалась выставить мне навстречу всю свою привлекательность. О, я знал, как и чем ее взять! Далеко было до
меня таким завоевателям, как Арви Сайтури или даже Гитлер. Не тем путем они шли на завоевание России. С
меня бы им надо было взять пример — и тогда не провалилась бы их попытка.
Один я сумел найти самый верный способ, как прибрать их к рукам, этих неподатливых русских! Один я
сумел без всяких препятствий проникнуть в их страну на такую глубину, на какую не проникал еще ни один из
тех, кто решался на них напасть. И не на танке я сюда к ним ворвался, не на бомбардировщике. Нет, я сказал им
всего несколько вежливых русских слов — и вот, пожалуйста: они уже мчали меня по своим равнинам, куда мне
было нужно. Как это сказано у их великого писателя Гоголя: “Эх, тройка! птица тройка…”. У меня она была в
руках, эта тройка. И я правил этой тройкой, как хотел.
Небольшая река блеснула впереди. Через нее строился новый мост. А пока он строился, машины должны
были спускаться к реке по обходной дороге, а дальше — через временный мост. И мы тоже понеслись вниз, не
замедляя хода, только ветер засвистел у меня в ушах. С той же скоростью взлетели мы с разгона на крутой
противоположный берег, откуда мне открылись новые просторы России, готовые отдаться моей власти. Ну что
ж, отдавайтесь, подчиняйтесь! Так и быть, приму все это под свою высокую руку. Эго-гей!.. Лети, машина!
Загребай русские равнины! Гони, Леха, или как тебя там, выполняй мою хозяйскую волю! Хип-хей!
Что-то вдруг хлопнуло под моими ногами, заставив меня вздрогнуть и оглянуться по сторонам. Это был
гулкий и хлесткий звук наподобие выстрела. Можно было подумать, что кто-то метнул гранату под колеса
машины и она взорвалась там, повредив какой-то механизм. Как бы то ни было, но машина сразу же слегка
накренилась влево, сбавила ход, а потом и совсем остановилась.
Вот какие тут истории случаются с машинами, когда на них едет финн. Запомните это на всякий случай
вы, финские люди, и когда вам приведется прокатиться по дорогам России, глядите в оба! Не верьте мирному
виду их полей, ибо за каждым зеленым бугром и кустом сидит у них человек с гранатой, выжидая случая, чтобы
мимо проехал финн. И когда мимо проезжает финн, они кидают в него гранаты и стреляют в него из чего
пришлось. Вот какова цена их заверениям в дружбе!
И разве после этого у меня повернется язык сказать, что в их стране все тихо-мирно и нет никакой
подготовки к нападению на других? Не повернется на это у меня язык, ибо разве не под мою машину метнули
они гранату с атомным зарядом?
Вот вышли из кабины Леха и его круглолицый приятель, выведя предварительно машину на край дороги.
Зачем они вышли из кабины? Они вышли, конечно, затем, чтобы стащить с кузова машины те куски, которые,
по их предположению, от меня остались после подстроенного ими взрыва, и сбросить эти куски с дороги в
канаву. Но не вышло, голубчики! Заговор ваш не удался. Я стоял в машине целый и невредимый.
И вдруг она вздрогнула. Это хмурый Леха ударил ногой по ее левому заднему колесу. И тут же сразу он
показал себя неожиданно очень разговорчивым. Жаль только, что я плохо понял его длинную речь. Он выложил
в один прием столько новых для меня русских слов, что я прямо-таки рот разинул, стоя в кузове и глядя на него
во все глаза.
До этого случая я полагал, что уже хорошо знаю русский язык. Нет, я еще не знал русского языка. Я
услыхал здесь такие редкие слова, которых еще не встречал в их словарях. И с этими редкими словами он
почему-то очень замысловато сплел разные другие слова, вроде таких, как “Христа”, “бога”, “переисуса”,
“врасхлест”, “вразгон”, “переучет”, “прозябание”, “лукоморье”, “дондеже еси”, “спаса”, “душу”, “мать”.
Конечно, это могло быть молитвой, но я привык считать, что молитву произносят обыкновенно более
тихим и кротким голосом. И в звуках этой молитвы я не уловил должного благоговения. Скорее даже наоборот.
И движения Лехи тоже мало походили на молитвенные. Складывал он свои пальцы никак не для крестного
знамения и крестом себя не осенял. Скорее он готов был осенить кого-то другого, а за неимением такого под
рукой хватил кулаком по борту кузова и ногой пнул еще раз левое заднее колесо с такой силой, что встряхнулась
вся трехтонная машина вместе с грузом, заставив меня крепче ухватиться за край борта.
Сделав это, Леха повел вокруг разъяренным взглядом, сверкнув попутно и на меня белками расширенных
глаз, и вдруг пошел прочь с дороги прямо через канаву в поле. А поле это было клеверное, и тянулось оно
далеко, куда едва хватал глаз. Он прошел по этому полю метров пятнадцать, утопая едва ли не по бедра в его
красно-зеленом благоухании, и там скрылся, кинувшись ничком в клевер.
Я оглянулся на его товарища. Тот, ни слова не говоря, тоже смотрел ему вслед, а потом тяжело вздохнул и
присел у кабины на подножку. Я протянул ему раскрытую пачку “Казбека”. Он взял одну папиросу и, глядя
мимо меня в поле, сказал как бы в оправдание поведения Лехи:
— Война его попортила. А был парень — во! Славный такой, душевный, мечтательный, и даже стихи
писал. Все война, будь она проклята!
Я промолчал в ответ на это. Когда речь заходит о войне, да еще в той стране, с которой ты сам воевал, то
лучше промолчать. Отойдя немного в сторону, я присел на травянистый край дороги, уперев каблуки своих
новых туфель, уже слегка стертые ходьбой, в зеленый скат канавы. Так мы просидели некоторое время, глядя с
высоты дороги на клеверное поле, откуда волнами шло благоухание. Потом я спросил круглолицего:
— А мы долго тут стоять будем, извините в склонности, пожалуйста?
Опять я некстати ввернул вежливость. Из-за нее он явно не сразу меня понял, а когда понял, то не сразу
ответил и сперва кинул взгляд на клеверное поле. В это время из гущи красных пушистых цветов высунулись
вверх колени Лехи в черных штанах. Это означало, что он уже успел там повернуться на спину. И только увидев
эти колени, круглолицый ответил:
— Нет, недолго.
И действительно, скоро одна из ног Лехи, обутая в сапог с коротким голенищем, вскинулась вверх и легла
своим сгибом на колено другой ноги. В этом положении она задержалась на некоторое время, шевеля ступней.
А потом исчезли сразу обе ноги, и вместо них над красными головками клевера поднялась взлохмаченная
голова самого Лехи.
Молча подойдя к машине, он сунулся в кабину, извлек из-под сиденья домкрат и, подставив его под
заднюю ось, ближе к левому колесу, неторопливо заработал рычагом. Когда ось приподнялась на нужную
высоту, он снял колесо, положил его на землю, вытянул из-под покрышки камеру и уселся с ней на подножку
машины. Пока он зачищал напильником резину, чтобы ее лучше прихватило клеем, я подошел к нему с
раскрытой пачкой “Казбека”. Но он сказал: “Ваши слабые”, — и закурил что-то свое.