быстротой, что я не успевал их разглядеть. Прилегающие к ним луга и нивы проскакивали мимо чуть

медленнее. И еще медленнее проплывали более отдаленные поля и холмы. А лесистый горизонт за ними,

окутанный голубой дымкой, почти совсем не двигался и казался скорее плывущим вперед попутно с машиной,

нежели назад.

И от этой разной скорости в перемещении полей и холмов казалось, что все зеленое пространство земли,

которую я охватывал глазом с высоты кузова, как бы поворачивалось по кругу. В то время как одна часть этого

пространства убегала из-под меня назад, его другая часть, самая отдаленная, торопилась издали предстать перед

моим взором поближе. Это русская земля показывала мне себя и так и этак со всех сторон, чтобы я мог ее как

следует оценить. Я появился здесь, чтобы завоевать ее, и она, понимая, кто несется по ее поверхности,

старалась выставить мне навстречу всю свою привлекательность. О, я знал, как и чем ее взять! Далеко было до

меня таким завоевателям, как Арви Сайтури или даже Гитлер. Не тем путем они шли на завоевание России. С

меня бы им надо было взять пример — и тогда не провалилась бы их попытка.

Один я сумел найти самый верный способ, как прибрать их к рукам, этих неподатливых русских! Один я

сумел без всяких препятствий проникнуть в их страну на такую глубину, на какую не проникал еще ни один из

тех, кто решался на них напасть. И не на танке я сюда к ним ворвался, не на бомбардировщике. Нет, я сказал им

всего несколько вежливых русских слов — и вот, пожалуйста: они уже мчали меня по своим равнинам, куда мне

было нужно. Как это сказано у их великого писателя Гоголя: “Эх, тройка! птица тройка…”. У меня она была в

руках, эта тройка. И я правил этой тройкой, как хотел.

Небольшая река блеснула впереди. Через нее строился новый мост. А пока он строился, машины должны

были спускаться к реке по обходной дороге, а дальше — через временный мост. И мы тоже понеслись вниз, не

замедляя хода, только ветер засвистел у меня в ушах. С той же скоростью взлетели мы с разгона на крутой

противоположный берег, откуда мне открылись новые просторы России, готовые отдаться моей власти. Ну что

ж, отдавайтесь, подчиняйтесь! Так и быть, приму все это под свою высокую руку. Эго-гей!.. Лети, машина!

Загребай русские равнины! Гони, Леха, или как тебя там, выполняй мою хозяйскую волю! Хип-хей!

Что-то вдруг хлопнуло под моими ногами, заставив меня вздрогнуть и оглянуться по сторонам. Это был

гулкий и хлесткий звук наподобие выстрела. Можно было подумать, что кто-то метнул гранату под колеса

машины и она взорвалась там, повредив какой-то механизм. Как бы то ни было, но машина сразу же слегка

накренилась влево, сбавила ход, а потом и совсем остановилась.

Вот какие тут истории случаются с машинами, когда на них едет финн. Запомните это на всякий случай

вы, финские люди, и когда вам приведется прокатиться по дорогам России, глядите в оба! Не верьте мирному

виду их полей, ибо за каждым зеленым бугром и кустом сидит у них человек с гранатой, выжидая случая, чтобы

мимо проехал финн. И когда мимо проезжает финн, они кидают в него гранаты и стреляют в него из чего

пришлось. Вот какова цена их заверениям в дружбе!

И разве после этого у меня повернется язык сказать, что в их стране все тихо-мирно и нет никакой

подготовки к нападению на других? Не повернется на это у меня язык, ибо разве не под мою машину метнули

они гранату с атомным зарядом?

Вот вышли из кабины Леха и его круглолицый приятель, выведя предварительно машину на край дороги.

Зачем они вышли из кабины? Они вышли, конечно, затем, чтобы стащить с кузова машины те куски, которые,

по их предположению, от меня остались после подстроенного ими взрыва, и сбросить эти куски с дороги в

канаву. Но не вышло, голубчики! Заговор ваш не удался. Я стоял в машине целый и невредимый.

И вдруг она вздрогнула. Это хмурый Леха ударил ногой по ее левому заднему колесу. И тут же сразу он

показал себя неожиданно очень разговорчивым. Жаль только, что я плохо понял его длинную речь. Он выложил

в один прием столько новых для меня русских слов, что я прямо-таки рот разинул, стоя в кузове и глядя на него

во все глаза.

До этого случая я полагал, что уже хорошо знаю русский язык. Нет, я еще не знал русского языка. Я

услыхал здесь такие редкие слова, которых еще не встречал в их словарях. И с этими редкими словами он

почему-то очень замысловато сплел разные другие слова, вроде таких, как “Христа”, “бога”, “переисуса”,

“врасхлест”, “вразгон”, “переучет”, “прозябание”, “лукоморье”, “дондеже еси”, “спаса”, “душу”, “мать”.

Конечно, это могло быть молитвой, но я привык считать, что молитву произносят обыкновенно более

тихим и кротким голосом. И в звуках этой молитвы я не уловил должного благоговения. Скорее даже наоборот.

И движения Лехи тоже мало походили на молитвенные. Складывал он свои пальцы никак не для крестного

знамения и крестом себя не осенял. Скорее он готов был осенить кого-то другого, а за неимением такого под

рукой хватил кулаком по борту кузова и ногой пнул еще раз левое заднее колесо с такой силой, что встряхнулась

вся трехтонная машина вместе с грузом, заставив меня крепче ухватиться за край борта.

Сделав это, Леха повел вокруг разъяренным взглядом, сверкнув попутно и на меня белками расширенных

глаз, и вдруг пошел прочь с дороги прямо через канаву в поле. А поле это было клеверное, и тянулось оно

далеко, куда едва хватал глаз. Он прошел по этому полю метров пятнадцать, утопая едва ли не по бедра в его

красно-зеленом благоухании, и там скрылся, кинувшись ничком в клевер.

Я оглянулся на его товарища. Тот, ни слова не говоря, тоже смотрел ему вслед, а потом тяжело вздохнул и

присел у кабины на подножку. Я протянул ему раскрытую пачку “Казбека”. Он взял одну папиросу и, глядя

мимо меня в поле, сказал как бы в оправдание поведения Лехи:

— Война его попортила. А был парень — во! Славный такой, душевный, мечтательный, и даже стихи

писал. Все война, будь она проклята!

Я промолчал в ответ на это. Когда речь заходит о войне, да еще в той стране, с которой ты сам воевал, то

лучше промолчать. Отойдя немного в сторону, я присел на травянистый край дороги, уперев каблуки своих

новых туфель, уже слегка стертые ходьбой, в зеленый скат канавы. Так мы просидели некоторое время, глядя с

высоты дороги на клеверное поле, откуда волнами шло благоухание. Потом я спросил круглолицего:

— А мы долго тут стоять будем, извините в склонности, пожалуйста?

Опять я некстати ввернул вежливость. Из-за нее он явно не сразу меня понял, а когда понял, то не сразу

ответил и сперва кинул взгляд на клеверное поле. В это время из гущи красных пушистых цветов высунулись

вверх колени Лехи в черных штанах. Это означало, что он уже успел там повернуться на спину. И только увидев

эти колени, круглолицый ответил:

— Нет, недолго.

И действительно, скоро одна из ног Лехи, обутая в сапог с коротким голенищем, вскинулась вверх и легла

своим сгибом на колено другой ноги. В этом положении она задержалась на некоторое время, шевеля ступней.

А потом исчезли сразу обе ноги, и вместо них над красными головками клевера поднялась взлохмаченная

голова самого Лехи.

Молча подойдя к машине, он сунулся в кабину, извлек из-под сиденья домкрат и, подставив его под

заднюю ось, ближе к левому колесу, неторопливо заработал рычагом. Когда ось приподнялась на нужную

высоту, он снял колесо, положил его на землю, вытянул из-под покрышки камеру и уселся с ней на подножку

машины. Пока он зачищал напильником резину, чтобы ее лучше прихватило клеем, я подошел к нему с

раскрытой пачкой “Казбека”. Но он сказал: “Ваши слабые”, — и закурил что-то свое.