ни любовь, ни женитьба не получаются, судя по их романам. Но здесь еще придумать надо. Вот она входит,
например, в мою мастерскую, а я нажимаю кнопку, и после этого рубанок, стамеска и молоток пускаются в
пляс, а длинный фуганок встает на дыбы и тянет арию из какой-нибудь оперы. О, я знаю, чем их тут можно
взять! И когда я все это ей выкладываю, она вздыхает радостно и говорит мне наконец: “Ну, если так, то я
согласна”.
Да, все шло гладко в моих делах — чего там! И пусть где-то в глубине России подстерегал меня тот
страшный Иван — ему не суждено было меня зацапать. Напрасно он высматривал меня по всем дорогам,
возвышаясь где-то там над своими равнинами, — я не собирался попадать к нему в лапы. Мой путь был теперь
строго определен, и случайностей в нем больше не предвиделось. Я ехал прямо к своей женщине — и никуда
более. Ехал на машине, насчет которой уже договорился. А потом возвращался поездом обратно в Ленинград.
Все было для меня ясно, как шило в мешке, и никаких подноготных не предвиделось. Успокоенный этим, я
вытянулся под мягким русским одеялом и скоро заснул.
7
Проснулся я перед рассветом. Часы мои показывали десять минут четвертого. И в это же время я услыхал
стук в дверь и голос дежурной по коридору. Она сказала:
— Вставайте, гражданин. Вам пора.
Я оделся, умылся, рассовал по карманам все купленные накануне мелкие предметы и спустился вниз, где
получил назад свой паспорт.
Оба парня возле машины уже были на ногах, и круглолицый, увидя меня, сказал:
— Ага, вот и вы пожаловали. Пор-рядок! Можно трогаться.
И мы поехали. Я устроился в кузове грузовика позади товара, закрытого брезентом, а они — в кабине.
Первое время мне было довольно прохладно, и я даже пригибался, прячась от ветра, который создавался
быстрым ходом грузовика вперед, к востоку. Но постепенно там, впереди, на небо выкатилось огромное красное
солнце, обещая скорое потепление. На вид оно было точно такое же, какое выкатывалось по утрам и у нас в
Суоми. Оно неторопливо поползло вверх, как это делало по утрам и наше солнце. И кто знает, не наше ли это
финское солнце переместилось невзначай сюда? Будь здесь Арви Сайтури, он именно так и определил бы это
удивительное явление. И заодно он подметил бы, что и здесь по сторонам дороги мелькают самые доподлинные
финские деревья и кустарники: ель, сосна, береза, ольха, рябина. И только селения, успевшие неведомо когда
разместиться на обширных полях в окружении этих финских деревьев и под этим финским солнцем, были не
финские. Такая несправедливость была тут совершена произволом судьбы относительно Арви. Русские люди
незаконно заселяли эти места и, как видно, даже знать не знали о досаде Арви.
Но если Арви Сайтури зарился на эти края только издали, бессильный в них проникнуть сам, то я
проник. Вот каким хитроумным я оказался. Далеко ему было до меня! Он еще только в мечтах владел этими
землями, а я уже проносился по ним наяву. Я стоял в кузове русской машины позади товара, накрытого
брезентом, и обозревал с высоты своей позиции все эти просторы, заселенные по досадной ошибке судьбы не
теми, кто имел на них право, как утверждал Арви.
Следуя призыву ясного утра, они мало-помалу выходили из своих домов, направляясь на поля и луга, где
их ожидала сенокосная работа. А я летел мимо них, мимо домов, из которых они выходили, мимо полей и лугов,
на которые они направлялись, мимо лесов, болот, рек и озер, которые перемежались у них с этими полями и
лугами. Прямизна дороги позволяла машине идти с предельной скоростью, и уже за первые три часа она увезла
меня далеко в глубину России.
Ну и огромная же она была у них, эта Россия! Вот уже третий день подряд я проникал в нее все дальше и
все стремительнее. С непривычки мне показалось, что уже за первые два дня я пересек по крайней мере
половину российской земли. Но где там! Каплю в океане я пересек. На одной крохотной точке я, оказывается,
топтался эти два дня. Вот она когда только пошла развертываться передо мной по-настоящему, эта хитрая
страна, недоступная для измерения! Раскинувшись бог знает до каких пределов, она без конца раскрывалась и
раскрывалась мне навстречу, заглатывая меня все глубже в свои таинственные недра.
И странно было окунаться в эту неизведанную беспредельность, не встречая никакого противодействия с
их стороны. Так ли они отнеслись к Арви Сайтури, когда он сунулся к ним через границу где-то там, на севере,
во время войны? Они так его приняли, что он был рад унести обратно в Суоми целыми свои ноги. А я свободно
катил по их земле прямо в сердце России, и сами же они меня туда везли. Вот как надо уметь устраивать эти
дела!
Солнце поднималось все выше, набираясь все больше яркости и жара, нагревающего воздух, и скоро мне
уже незачем стало пригибаться от ветра. Он перестал меня холодить. Я мог теперь стоять в кузове машины
прямо во весь рост, подставляя ветру свою неприкрытую белобрысую голову, и обозревать еще более широкие
горизонты, которые с такой готовностью раздвигала на моем пути Россия. Да, надо было, оказывается, уметь к
ней подступиться, найти правильный способ обхождения с ней — и тогда обрабатывай ее как угодно. Арви не
сумел найти этот способ, а я сумел. Потому-то я и летел теперь свободно в глубину зеленых просторов России,
не встречая противодействия. Арви лопнул бы от зависти, увидя это.
В одном из встречных лесов машина остановилась возле ручья, и водитель сменил воду в радиаторе. Я
тоже спустился с кузова, чтобы поразмяться немного. Лес по бокам дороги стоял густой и высокий, бросая на
дорогу тень. Солнце еще не успело подняться высоко и потому только кое-где пронизывало густоту лиственной
и хвойной зелени своими утренними пологими лучами.
Здесь было тихо, если не считать птичьей музыки наверху и воркотни ручья в бетонном кольце,
протыкавшем дорогу поперек. И вид знакомых деревьев как бы нес мне успокоение, наводя на мысль о
близости этого места к Суоми или, уж во всяком случае, к Ленинграду. Но только что преодоленное мною
пространство было слишком огромно, чтобы так вот внезапно выпасть из памяти. Зеленые и голубые краски
этого пространства, тронутые после ночной свежести утренним солнцем, все еще переливались перед моими
глазами. И когда я подумал, что ведь это ни много, ни мало как новая сотня, а то и полторы сотни километров,
прибавленные к тем, что и без того далеко отодвинули меня от Ленинграда, — когда я об этом подумал, в груди
у меня что-то вдруг тоскливо заныло. И зачем только было моей женщине отправляться в такую даль!
Водитель тем временем повесил ведро на место и, подойдя к левому заднему колесу машины, пнул
несколько раз ногой, обутой в сапог, резиновую покрышку. Круглощекий хозяин машины подошел к нему в
своем расстегнутом дождевике и спросил:
— Ну как?
Тот пожал плечами и ответил:
— Кто ее знает…
Я тоже подошел к ним поближе. Мне следовало договориться с ними насчет платы за проезд, но как? Не
зная, с чего начать, я достал пачку “Казбека”, купленную накануне в гостинице, и протянул ее им в раскрытом
виде. Они взяли по одной папироске. При этом круглолицый сказал:
— Вы же не курите.
Но я ответил:
— Нет, отчего же. Курю иногда немножко.
Сказав это, я себе тоже воткнул в рот папиросу и прикурил от их спички. Круглолицый спросил:
— А вы к нам по какому делу, если это не секрет?
Я ответил:
— Мне с депутатом областного Совета надо встретиться.
— А разве он у нас?
— Да…
Он больше ни о чем не спросил, только взобрался на колесо, выдвинул из-под брезента ящик с товаром,
положил на него старую ватную куртку и сказал:
— Садитесь тут, если пожелаете. Так удобнее будет.