рушились горы и потом катились вниз очень большими глыбами, продолжая разламываться и крошиться на

своем пути к домам и улицам города, который они грозили раздавить. А после каждого такого грома дождь

проходил по городу новой, еще более сильной волной.

Но я уже знал, какое коварство таилось в русских дождях, и не собирался искать укрытия. Перейдя

привокзальную площадь, по которой в разные стороны разбегались люди, легко и многоцветно одетые, я вышел

на Невский проспект. Отсюда он открывался глазу до самого конца, упираясь в зелень далекого сада, позади

которого высилась желтая башня их главного морского здания с длинным золотым шпилем, устремленным в

небо. Яркость красок людских летних одежд уже потускнела на его далеко вытянутом прямолинейном

пространстве, замененная серой пеленой дождя. Только отдельные цветные пятна — остатки растаявшего

людского потока — еще метались кое-где вдоль панелей. Но и они недолго оставались на виду, скрываясь в

дверях магазинов и в подворотнях.

А я не торопился в укрытие. До того ли мне было, несущему в своем сердце вновь обретенную Майю

Линтунен! И не только ее! Целая семья была у меня, с девочками и мальчиком. Как мог я это забыть! И только

от меня зависело, чтобы все они получили отца. А им ли этого не хотелось! Как радовалась ее старшенькая,

когда я оказывал ей внимание! Как-то летом, когда она была совсем еще малышка, мы с ней бросились

наперегонки к Длинному камню, возле которого поспела земляника. Я догнал ее и схватил в охапку. И хотя это

означало ее поражение, но как ей понравилось быть у меня на руках! Она прильнула к моей груди, обвив

ручонками мою шею. А в то суровое утро, когда она уже была старше, какими глазами она на меня смотрела,

пока я колол за нее дрова! Чего еще надо было мне? О, старый бездомный глупец!

Волна дождя обдала меня с головы до ног, но я не пытался от нее укрыться. Не было для меня ни дождя,

ни укрытий, ни даже автобусов и троллейбусов, приветливо открывших передо мной свои двери на первой же

остановке. Мимо них шел я по Невскому проспекту, не думая о дожде. О нем ли мне было еще думать в эти

минуты? Когда с человеком столько случается в один только день, то совсем другими мыслями наполняется его

голова, если она вообще способна наполниться ими, а не привыкла обходиться без их обременительного

присутствия. Но какой толк в этих мыслях, если они пришли в голову так поздно?

Тем временем наверху, в небесах, снова раскололись горы и покатили свои обломки куда-то на окраину

Пиетари. А из той трещины, которая образовалась при их отколе, хлынули на Невский проспект новые косые

потоки воды. И в этих потоках уже не было видно отдельных капель. Это просто выплеснулась вода из каких-то

очень крупных изломов небесных гор и затопила собой асфальт Невского проспекта, начисто изгнав с него на

время все живое и многоцветное.

Даже автобусы и троллейбусы сгрудились на своих остановках, ослепленные этими потоками,

создавшими от соприкосновения с их крышами и стеклами целые облака из пены и брызг. Даже мелкие машины

сбавили свою прыть перед таким обильным посланием неба. Лишь немногие из них дерзали пробиться сквозь

это водное засилье, почти одинаково плотное и на земле, и в воздухе. Они шли, окутанные пенистой оболочкой,

создаваемой отпрыгивающей от них водой, а их тяжелые, тугие колеса отваливали на обе стороны от себя целые

водяные зеркала, которые выгибались полукругом и затем ложились пластом в глубокие потоки, залившие

асфальт.

Широкие панели Невского проспекта стали совсем безлюдными, и только я шагал по одной из них,

окуная ноги по щиколотку в теплую воду, вылетавшую из водосточных труб упругими, шумными струями. Я

держался края панели, избегая подворотен и дверей, ведущих в магазины. Но когда небесные потоки

основательно обмыли мне голову, что-то в ней опять ожило, похожее на мысли. И среди этих мыслей одна

содержала в себе вопрос: не совершаю ли я опять ошибки, избегая тех мест, где скопились люди? Разве не понял

я час назад, что к добру это не приводит? Но вот я опять иду один по пустынной улице, принявшей на время вид

бурной реки с твердым дном из темного асфальта, а люди из укрытий смотрят на меня не то с недоумением, не

то с укором.

Ну что из того, что русская женщина осталась русской женщиной? А разве могло быть иначе? Что я

сделал такое, чтобы прилепить к себе ее сердце? Ничего не сделал. И если она сумела прожить на свете

тридцать восемь лет, не нуждаясь во мне, то едва ли я мог понадобиться ей теперь, на ее тридцать девятом году.

Свой мир был вокруг нее все эти годы, и по-своему сплетались в нем линии любви и дружбы. И кому, как не

Ивану Егорову, было в конце концов завоевать ее сердце?

Пусть я не видел, как они встречались. Что из этого? Даже не встречаясь, они уже были близки между

собой, потому что делали одно и то же родственное по духу дело. И стоило им хоть один раз в жизни оказаться

лицом к лицу, чтобы сердца их сразу потянулись навстречу друг другу, а глаза окунулись в глаза. Не мне было

впутываться в их дела. Особенно теперь, когда в мое сердце вернулась Майя Линтунен.

Я шел по краю широкой панели Невского проспекта, насквозь пропитанный водой, занявшей на время

своими струями все пространство от неба до земли. Я был очень чисто промыт этими плотными струями,

поливавшими меня и сверху и с боков. Они проникли мне внутрь, пройдясь по костям и печени, и начисто

обмыли мне мозги.

Да, так оно и должно было совершиться. Что я им? Только в одном значении я был им нужен — в

значении вестника дружбы между финном и русским. Но теперь все установилось на свое место. И оставалось

только радоваться тому, что рядом с ней вместо меня оказался не кто-то другой, а знакомый мне Иван Егоров.

Если взглянуть с нужной стороны, то он был, пожалуй, не так уж прост, этот незлобивый и тихий Иван Егоров,

так верно разгадавший мою коварную сущность едва ли не с первой встречи. Недаром он упорно не желал

подавать мне руки. И пусть бог пошлет ему счастье с женщиной, которая так и не стала моей, ибо со мной

пребывала постоянно неотделимая от меня, лучшая из всех женщин в мире — моя голубоглазая полногрудая

Майя Линтунен.

Еще одна молния прорезала своим извилистым сверканием черную тучу, пройдя над городом от вокзала

до реки Невы, и это ее сверкание в то же мгновение отразилось в потоках и брызгах на улице. А потом опять

заговорили небесные горы.

Недалеко от Литейного проспекта одна из легковых машин пронеслась было мимо меня, окутанная

водяной одеждой, но вдруг остановилась возле самой панели, вытолкнув на нее большую волну с пенистым

гребнем, едва не доставшим до моих колен. Задняя дверца у машины открылась, и голос Ивана Егорова крикнул

мне изнутри:

— Входите! Быстро!

Такой это был день. Бывают, может быть, у некоторых людей дни, наполненные чем-нибудь еще более

густо. Но с меня уже было, пожалуй, довольно. Поэтому я только остановился среди этой водяной карусели, не

умея сделать ничего другого. А он в нетерпении похлопывал по сиденью, пытаясь разглядеть сквозь падающую

между нами воду мое лицо. Конечно, он крикнул то, что следовало крикнуть в таком случае. Какие еще слова

мог он крикнуть? Ведь он же не знал, кем была для меня женщина, которую он только что поцеловал на

Московском вокзале.

Я втиснулся в машину и шлепнулся на край кожаного сиденья, а он захлопнул дверцу. Машина сделала

поворот вправо и выкатилась на Литейный проспект. Егоров сказал:

— Жарь, Яша! Пользуйся моментом.

Водитель, пользуясь тем, что улица, взятая в плен водой, была свободна от людей, дал машине очень

большую скорость. И, несмотря на это, Егоров с нетерпением поглядывал на свои часы. Переведя затем взгляд с