дне которого похоронили последнюю надежду сына русского помещика Чернобедова-Муставаара, похоронили

для того, чтобы дать свет жителям сотни деревень. А потом я спустился вниз по другому склону холма и, минуя

людей, занятых у реки своим торжеством, вышел на дорогу, ведущую на северо-восток.

О длине русских дорог я уже имел, слава богу, некоторое понятие. Но какими длинными кажутся они при

пустом брюхе! Я шел по ним весь день и вечер до глубокой ночи, выбирая те из них, которые вели на северо-

восток. Дойти до Ленинграда я уже не надеялся. Это так. Но идти, пока двигались ноги, был обязан. И я шел. И

не только шел, но в тех местах, где меня не могли видеть люди, припускался бегом. Видеть меня не могли в

лесу. А лесов у них было много в тех местах. Поэтому и пробежал я много, снимая в этих случаях пиджак и

галстук и надевая их опять перед входом в деревню.

Не знаю, сколько я пробежал, — километров, может быть, сорок или около полусотни. Дороги были

разные, и не везде вдоль них стояли километровые столбы. Ночь помешала мне. Не будь ночи, я пробежал бы

сотню, ибо ноги еще держали меня и двигались подо мной. Но стало неудобно проходить ночью деревнями.

После одиннадцати они опустели и притихли, и только кое-где в домах горели огоньки. Мои шаги тревожили

собак, а на их голоса из окон выглядывали люди. Конечно, они могли не увидеть меня в темноте, но могли

задать вопрос. А я знал, к чему ведут их вопросы.

В одной деревне уже после двенадцати мне встретилась молодая пара. Завидев меня, парень оставил на

время свою девушку и посветил в мою сторону фонариком. Я прибавил шагу, проходя мимо, но луч его

фонарика еще несколько минут скользил вслед за мной, заставляя меня отбрасывать на деревенскую улицу

длинную тень.

В следующей деревне, куда я вошел во втором часу ночи, мне встретился старик с ружьем за плечами.

Подойдя ко мне поближе, он затянулся папироской, осветив таким способом мое лицо. Я прошел мимо. Он чуть

постоял на месте, глядя мне вслед, потом сказал что-то. Я не отозвался. Он сказал громче и двинулся вслед за

мной. Я ускорил шаг. Он окликнул меня уже совсем грозно, однако к тому времени я успел выйти за пределы

деревни, и он оставил меня в покое.

Зато перед следующей деревней я призадумался. Был третий час ночи. Самой деревни я не видел, но лай

собак дал о ней знать. Ноги мои, обязанные двигаться, пока их питало сердце, продолжали нести меня вперед.

Но переступали они уже не так быстро, ибо на память мне пришел человек с ружьем. Он был, надо полагать, и в

этой деревне. А кем у них мог оказаться человек с ружьем? Он мог оказаться тем самым Иваном, от которого

милости мне ждать не приходилось. И он, кроме того, мог оказаться одним из тех, кто отведал во время войны

наших финских лагерей.

Ноги мои переступали все медленнее. И они, пожалуй, правильно делали. Для какой надобности стал бы

я лезть в лапы к тому Ивану? Конец мой и без того был близок. Но, испуская дух на краю русской дороги под

русской ольхой или березой, я сохранил бы по крайней мере целыми свои кости. А после встречи с тем Иваном

мне пришлось бы поступать на тот свет отдельными, несобранными кусками.

Ноги мои перестали нести меня к деревне. Они свернули вдруг в сторону с дороги, перешли канаву и

двинулись куда-то вбок сквозь придорожный кустарник. Куда же это они меня понесли? Неужели

вознамеривались обойти деревню стороной? Да, кажется, именно так обстояло дело. Не имея права

останавливаться, они решили обойти деревню лесами и полями. Но вдруг они споткнулись, мои бедные

натруженные ноги, о какую-то невидимую кочку, и я упал позади придорожного кустарника лицом в траву.

Это была хорошая трава, мягкая, прохладная, и я не торопился от нее отрываться. Она таила в себе

столько запахов, таких знакомых мне и близких. Свою далекую родную Суоми узнал я в этих запахах и даже

закрыл глаза, чтобы хоть мысленно перенестись к ней ближе. Но, закрыв глаза, я не приблизился к ней. Закрыв

глаза, я покатился куда-то совсем в другое место, темное и неуютное, полное беспокойства и тревоги. И в этом

беспокойном, тревожном сумраке вздыбились опять для каких-то объяснений тот страшный Иван и огромный

Юсси Мурто. Но уже не словами они теперь обменивались. Другие доводы пустили они в ход, которые, однако,

не могли быть убедительнее прежних. Грохот и треск стоял вокруг них от применения этих доводов, сотрясая

землю. Все ломалось, крушилось, и куски мяса летели от них самих на все стороны. И не было между ними

мира и не могло быть. Разве не сам я был тому доказательством, отвергнутый жителями этой страны, не

принятый ими, оставленный ими на произвол горькой и злой судьбы?

Такое привиделось мне в те мгновения, пока я погружался в забытье.

66

Проснулся я от мычанья стада, которое прошло неподалеку, направляясь к лесу. Но дорога была

пустынной. Я встал с болью в ногах и вышел на дорогу, отряхнув на себе костюм и поправив галстук. Деревню

я прошел довольно быстрым шагом, и никто из встречных не обратился ко мне с вопросом.

Первый ручей встретился мне уже на виду следующей деревни. Возле него я побрился и ополоснул лицо.

От мыла у меня почти ничего не осталось, но все-таки я не выбросил мыльницу. И следующую деревню я тоже

прошел довольно бодро, стараясь придать себе деловой вид. Но далось мне это нелегко. Силы из меня уходили.

Короткий сон, конечно, подкрепил меня немного, но внутри у меня было пусто. Сон дал свое, но желудок не

получил пищи. И теперь голод грыз мои внутренности, а ноги одолевала слабость.

Я уже не пытался пробегать бегом расстояния между деревнями. Какое там! Теперь меня едва хватало,

чтобы пройти твердым шагом деревню, а между деревнями я уже еле тащился, с трудом передвигая ноги.

Напрасно я, пожалуй, так утруждал их накануне. Все равно это ничего не изменило. Ленинград по-прежнему

остался для меня недосягаемым. Но теперь уже поздно было об этом сожалеть.

Очень велика их Россия. По ней можно идти всю жизнь и все-таки не пройти ее из конца в конец. Я так и

не одолел ее пространств своими ногами, измерившими когда-то почти всю Финляндию — тоже не маленькую,

если мерить западными мерами. Двадцать семь дней колесил я по русским дорогам, а на двадцать восьмой день

выдохся. Назавтра я должен был стоять за своим верстаком в Ленинграде. Но где был верстак и где я?

Конечно, ноги еще несли меня куда-то, а глаза по солнцу и тени следили, чтобы несли они меня только на

север или северо-восток, вовремя сворачивая на развилках и перекрестках в нужном направлении. Но доверять

им я уже не мог, ибо действовали они теперь по каким-то своим законам, для меня непонятным. Им давно

пришла пора подогнуться, подломиться и сбросить меня в пыль дороги или в канаву, а они несли меня и несли

мимо полей и лесов от деревни к деревне. Правда, несли они меня все медленнее по мере того, как день

переваливал на вторую половину, однако все же несли.

Несколько раз я спускался к придорожным ручьям напиться, как делал это накануне, когда потерял

особенно много влаги из-за своих неумеренных пробегов. Но после каждого такого раза мне все труднее

становилось выбираться обратно на дорогу, и я перестал спускаться к ручьям. В одном перелеске меня очень

сильно потянуло к большой придорожной березе. Хотелось прилечь под ней хотя бы на минуту. Но я уже не

верил, что смогу опять подняться на ноги после этого, и прошел мимо. Не приспело еще мое время

укладываться под их березой навсегда.

Но как медленно и неохотно выпускал меня из своих объятий этот перелесок! Я думал, что у него не

будет конца. А когда он меня выпустил наконец, то еще медленнее поплыли мимо поля. Я уже не видел их. Я