такое!

Минут пятнадцать неслась так машина на предельной скорости и остановилась. Дверца кабины с моей

стороны открылась, и худощавый человек, заглядывая внутрь, сказал торопливо:

— Покарауль его, Степа, а я сейчас. Если билетов нет — все равно настою, чтобы взяли.

Он убежал, а я вышел из кабины, пытаясь определить, где находится север и северо-восток, чтобы при

случае двинуться дальше своим путем. Ноги подо мной как будто укрепились немного. Молоко делало свое

дело. Как мало надо человеку, чтобы он воспрянул!

Перед моими глазами раскинулся аэродром с несколькими самолетами, выстроенными в ряд. Тут же

блистало на солнце стеклами небольшое здание аэровокзала. А по другую сторону виднелось неподалеку какое-

то селение с церковными куполами и фабричными трубами. Я не успел его разглядеть. Худощавый человек

тронул меня за руку и сказал: “Пойдемте”. Он запыхался, и его густые волосы с проседью растопорщились на

все стороны. Подтолкнув меня к выходу на аэродром, он сунул мне в руку билет, а в другую руку — что-то

завернутое в газету. И еще что-то он положил мне в боковой карман пиджака.

Я плохо понимал, что он мне подсовывал и зачем. Но, видя, что передо мной открылась контрольная

калитка для выхода на аэродром, я обернулся к машине, на которой приехал. Желтоволосый встрепанный

разбойник стоял там в своей расстегнутой клетчатой рубахе, дымя папиросой, и смотрел в мою сторону.

Перехватив мой взгляд, он тряхнул одобряюще лохматой головой и даже улыбнулся вдруг. Боже мой, он,

оказывается, и улыбаться тоже умел! И какая же у него была хорошая улыбка — как у младенца. Молодая

женщина, поившая меня молоком, тоже улыбнулась мне из кузова машины и даже помахала рукой. Я кивнул им

и прошел в контрольную калитку. Контролерша проверила мой билет и указала самолет. Но, пройдя калитку, я

тут же снова к ней вернулся, чтобы сказать “спасибо” главному хлопотуну, а вернувшись, крикнул ему совсем

другое:

— Адрес! Дайте мне, пожалуйста, адрес! Я вам деньги вышлю!

Но он в ответ погрозил мне кулаком. Кулак у него был костистый и увесистый. Взмахнув им, он крикнул:

— Адрес? Найдете и так, если не вздумаете счесть это платой за ваш лагерный хлеб!

Вот как дело обстояло… Я еще немного потоптался на месте и пошел от него к самолету. Но потом опять

обернулся. Как же все-таки… Контролерша напомнила мне:

— Не задерживайтесь, гражданин. Через три минуты взлет.

Я опять направился к самолету, но остановился и обернулся еще раз. А он поднял руку и вдруг крикнул

мне по-фински:

— До свиданья! Счастливый путь!

По-фински он это крикнул. Почти год не слыхал я финских слов, и вот мое ухо уловило их и вобрало в

себя, посылая к сердцу: “Някемиин! Оннеа маткалле!”. И кто произнес их? Боже мой…

Медленным шагом добрел я до самолета и поднялся по трапу в его корпус. Внутри мне указали мое

место. Я сел. Самолет своим ходом выкатился на взлетную дорожку. Моторы его заработали сильнее. Он взял

разбег и оторвался от земли. Я полетел в Ленинград.

Так странно тут все устроено. Вы пытаетесь идти своим отдельным путем, но вы не пройдете своим

отдельным путем. Вам не дадут здесь пройти в стороне от людей. Вас непременно вытянут из вашего

отдельного закоулка на общую дорогу.

Они очень разные, эти русские. Даже их Иваны — разные. Но любой из них непременно выполнит то, к

чему назначен высшей судьбой: он не даст вашим костям расположиться раньше срока под одинокой ольхой или

березой. Он оттянет их на свою дорогу, впрыснет в них жизнь и, снова превратив их в человека, пустит его по

свету совершать новый путь.

Я совершал непривычный путь. Я летел. Подо мной простиралась Россия, а я летел над ней в Ленинград,

где было мое жилище — пусть временное. И там ждали меня хорошие русские люди и даже раскрытая книга,

где было написано: “Эх, тройка! птица тройка…”. Это о России сказал так их великий писатель Гоголь. И ей же,

по его предсказанию, должны были уступать дорогу другие народы и государства.

Можно ли представить, чтобы какой-то другой народ избрал себе тот, неведомый еще в истории человека

путь, на который ступил русский? И — не вслед за русским, а в одиночку, самым первым. Трудно это себе

представить. И уж совсем нельзя представить, чтобы какой-то другой народ вынес это на протяжении почти что

сорока лет, не отказавшись от продолжения, ибо это был груз, способный сломить любую другую спину.

Первые шаги в неведомое, где нога могла невзначай провалиться в крутую пропасть или трясину, первые

опыты, первые усилия в таких делах, какие до того никому другому не приходили в голову, первые промахи,

первая горькая боль от них и первые прививки от новых — все на себе, все своими собственными усилиями,

непосильными для любых других. Другим оставалось только перенимать самое выгодное, а над неудачами

смеяться. И если бы только смеяться… Кому-то однажды показалось, что за всем этим вообще ничего нет и что

можно просто-напросто прибрать все это к рукам. Но как он ошибся!

Откуда у них это непременное стремление размахнуться пошире? Не от просторов ли их земли? Но и

размеры сердца тоже не оттуда ли? И вот придет время, когда тесно станет народам планеты, когда невозможно

будет каждому из них ютиться в своем отдельном закоулке. И кто из них тогда явится притягательной силой и

примером для единения? Не тот ли, для кого уже теперь слова “мое” и “наше” получили новое, разумное и

красивое значение, а работа стала не только тем, что дает хлеб для поддержания жизни? И кому тогда отдашь

свое сердце ты, Аксель Матти Турханен?

Очень метко сказал когда-то Илмари Мурто про нервы и жилы, которыми срослись наши две страны,

такие несхожие по образу жизни и размерам. Не для вражды расположил нас бог так плотно рядом с русскими.

И тот же старый Илмари — я снова и снова вспоминал об этом — советовал мне не отвергать руку русского,

если она протянется с дружеским намерением. Да, я выполнил твое наставление, мудрый старый Илмари! Не

одному русскому и даже не одному русскому Ивану пожал я руку. И только один Иван по фамилии Егоров сам

не желал подавать мне руки и смотрел на меня с холодом в серо-голубых глазах.

Совсем недолго летел я по воздуху. И в самом начале полета я съел до крошки все, что было завернуто в

газету. А было в нее завернуто два круглых пирожка и два яблока. Мне передал их человек, которому я не успел

пожать руку, не успел сказать “спасибо”, у которого даже имени не успел узнать. Но проморить его голодом три

года в своих лагерях — это я успел.

Кресло подо мной было мягкое и подвижное, оно позволяло откинуться назад и дремать. Но я не

откидывался назад и неотрывно смотрел с высоты облаков на эту непонятную страну, так неожиданно

вынырнувшую из глубины своих глухих лесов на самое видное место в мире. И, выйдя на самое видное место,

чем еще неожиданным и приманчивым собиралась она поразить мир?

67

Около часа провел я среди облаков, а потом опустился на землю в ленинградском аэропорту. Оттуда

легковая машина доставила меня за двадцать рублей в Ленинград. Эти двадцать рублей и сверх того еще

семнадцать я нашел в боковом кармане пиджака. Я знал, кто их туда положил, но не знал имени этого человека.

Дверь в квартире на улице Халтурина мне открыла Мария Егоровна. При виде меня она сказала

обрадованно:

— Ну, слава богу! Наконец-то вы явились. А мы уж тут беспокоиться начали. Нет и нет человека, и

вестей от него нет уже две недели. Хотели уж в розыск объявить. Там денежное извещение вам пришло, и

записку Надя оставила.

— Кто?

— Надя. Только что была здесь — ягоды завезла. И сразу уехала.

— Куда уехала?

— На вокзал — к поезду торопилась.