— И от ваших больших дорог я тоже возьму половину ширины. И с каждого перекрестка насобираю

пустой земли по четверть гектара, и промежутки между хлебами возьму, и пустыри на подступах к деревне, и

голые скаты, идущие вдоль сада, который я встретил на дороге. А он тянется без начала и конца. На всех этих

местах я поселю половину жителей Финляндии, и вы даже не заметите, что от вас что-то отпало. А хлеба,

плодов и мяса у вас прибавится вдвое.

Хозяин опять усмехнулся, выслушав это, и сказал, обратясь к женщинам:

— Чуете, мамо? А ты поняла, Горпына, о чем разговор?

И та ответила, появляясь в дверях второй комнаты:

— Поняла. И по-моему, это очень справедливо. Мы слишком избалованы щедростью нашей земли, не

ценим ее. И не удивительно, что в глазах других мы моты и транжиры.

Молодая хозяйка, как и хозяин, тоже чисто говорила по-русски. Старшая хозяйка согласно покивала

головой и сказала:

— Да, такой земельки, як наша, днем с огнем шукай — не найдешь.

А я добавил:

— Мои финны сейчас спят и не знают, что я обеспечил их здесь таким богатством.

И снова все они посмеялись немного, а старшая хозяйка сказала:

— Нашему гостю тоже спать пора. Шутка ли — столько пройти. Километров сорок без отдыха!

Хозяин сказал, вставая с места:

— Ничего, завтра отдохнет. В нашем селе для него столько интересного найдется, что мы еще не один

вечер посидим вместе и поговорим. А разговор может получиться занятный.

Я не стал его разуверять относительно предполагаемых им вечеров, но, чтобы как-то откликнуться на его

слова, сказал:

— Ваше село, кажется, не маленькое, насколько я заметил. Километра на два-три тянется.

Хозяин переспросил удивленно:

— Два-три километра, говорите? А как вы это определили?

— Так, на глаз, пока подходил к нему сбоку.

— Сбоку? Это откуда?

— С юга я шел на север.

Тут молодая хозяйка воскликнула со смехом: “О-о!”. И хотела еще добавить что-то, но хозяин погрозил

ей пальцем и сказал:

— Не к спеху. Всему свое время.

Я не понял, к чему это относилось, да и не пытался понять. Пора было расставаться со стулом. С трудом

расправляя ноги, я встал, чтобы дать своим хозяевам покой. Все они устроились на отдых где-то за пределами

дома, кроме старшей хозяйки, которая улеглась на раскладной кровати в первой комнате. Мне приготовили

постель во второй, где был деревянный пол. Она выглядела просторнее первой и наряднее. На ее голубых

стенах висели фотографии, цветные картинки и вышивки. Но из мебели в ней находились только платяной шкаф

в углу и небольшой письменный стол у окна с тремя стульями вокруг, если не считать еще маленького детского

столика с игрушками у второго окна. По пустоте остальных углов я догадался, что там стояли кровати,

вынесенные на лето в другие пристройки.

Мне постелили на полу, прикрыв груду свежей соломы плотным куском ткани и простыней. Поверх

простыни положили подушку и одеяло. Я разделся и лег, пытаясь вспомнить, зачем я здесь и кто я. Из далекого

прошлого мне вспомнился почему-то Иван Петрович, который что-то когда-то мне советовал, но что советовал

— бог его знает. И еще я вспомнил, что до конца моего отпуска осталось только семь дней и что за эти семь

дней мне до Ленинграда не дойти, если даже припуститься бегом и бежать, не останавливаясь и не падая, все

семь дней и семь ночей. Но как бежать семь дней без еды?

Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, оказать мне какую-то помощь, будь он здесь. Но не было его

здесь. У себя в далекой Суоми продолжал он пребывать, ничего не ведая о делах соседей.

И, стоя там в глубоком раздумье на холодных гранитах севера, он угрюмо смотрел на Ивана, словно

готовясь опять затеять с ним сердитый разговор. А Иван терпеливо ждал. Где-то тут он обретался, заполняя

собой полмира и уходя головой в синеву неба, а ногами — в свои леса и степи, полные хлеба. Но что мог

сказать Ивану Юсси Мурто? Он стоял, молчал и думал, окидывая взглядом его необозримые хлеба и сады. Не о

чем тут было говорить. И, сломленный усталостью, я заснул, так и не дождавшись от него ни слова.

56

Утром старшая хозяйка дала мне полотенце и указала на дворе рукомойник. Бриться в этот день мне

было необязательно. Когда я вернул хозяйке полотенце, она пригласила меня к столу. Я попробовал отказаться,

говоря, что еще успею позавтракать где-то там, куда мне надо скорей идти, и что спасибо ей за внимание и

заботу. Я бы мог еще к этому добавить, что не имею права садиться за ее стол, потому что ее дети и муж

погибли по моей вине. Но сказать об этом у меня не повернулся язык — очень уж вкусно пахло от стола. А она

сказала:

— Ничего, ничего. Сидайте, пожалуйста, поснидайте на дорожку, а там видно буде.

Пришлось подчиниться. И, выполняя ее требование, я съел почти все, что было на столе, начиная с куска

жареной свинины с яйцом и кончая стаканом чая с вишневым вареньем. А вместо хлеба на этот раз передо мной

стояла тарелка с кусками теплой белой лепешки, которую хозяйка назвала перепечкой. От нее, конечно, тоже

очень мало осталось. Когда я встал из-за стола, выразив хозяйке еще раз свою благодарность и пожелав

благополучия в жизни, она ответила мне по-украински словами, которые, как я понял, означали следующее:

— И вам того же. Все мы несли свой крест — каждый народ. Досталось и вам и нам. Кого винить? Их

никогда не оказывается налицо — виновников, когда наступает время судить. Желаю вам счастливо доехать до

вашей Финляндии.

После этих ее слов я понял, что она все время очень хорошо знала, какую долю усилий приложил я в

доставлении ей горя. Но тем не менее в словах ее, обращенных ко мне, сохранилась та же сердечность, что и

накануне. Она даже протянула мне руку на прощанье и взглянула мне прямо в глаза своими добрыми голубыми

глазами, глубоко упрятанными в морщины, наложенные многократным горем, взглянула пытливо, словно

проверяя, заслуживаю ли я такого отпущения грехов.

Но за калиткой на улице меня ожидало нечто совсем другое. Там возле мотоцикла и двух прислоненных к

плетню велосипедов толпились пятеро крупных парней. Едва я шагнул за калитку, как они обступили меня

полукругом. Не поднимая головы, я попробовал обойти их, но крайний заступил мне дорогу и сказал:

— Доброе утро. Как отдохнули?

Я поднял голову и узнал черноволосого представителя местной власти. Он протянул мне мой паспорт, и я

спрятал его в бумажник, ответив попутно:

— Очень хорошо. Спасибо.

Заодно я окинул взглядом остальных парней. С другого края полукруга стоял мой хозяин, чуть

посмеиваясь, как и накануне, одними глазами. А прямо передо мной стояли три незнакомых мне темно-русых

парня, тоже близких по возрасту к сорока, как и мой хозяин и как представитель местной власти. Нельзя

сказать, чтобы все они лицом походили на моего хозяина. Но, как говаривала Улла Линдблум: “У мужчины вся

красота в росте”. А из них самый низкорослый был выше меня на полголовы. Хозяин сказал мне, кивая на них:

— Вот, пожалуйста, разыскал для вас. Они тоже воевали с вами и стреляли в вас. Двое с Карельского

фронта, один с Ленинградского. Я мог бы еще кое-кого разыскать — село у нас большое, — да, думаю, хватит

пока.

И тогда я понял, зачем они тут собрались. Но уже было поздно. Конечно, я мог еще отпрыгнуть назад,

чтобы вырваться из этого полукольца. Но за мной была открытая калитка, а за калиткой чужой двор, где я

оказался бы в ловушке. Так вот наказывает судьба тех, кто, попадая сюда, верит сказкам, будто это не Россия и

что парням из этой дали не было нужды защищать русскую границу на севере.

Будь передо мной только один из них, я бы еще попробовал схватиться с ним, применяя тот прием,