борщ, хозяин спросил ее:

— Чем продолжим?

Она ответила:

— Варениками.

И вот передо мной появилась другая тарелка, наполненная маленькими полукруглыми кусками вареного

теста, начиненными творогом. Сверху они были залиты сметаной. К этому блюду, кажется, не полагалось брать

хлеба, но я все-таки взял еще один кусок — очень уж легко он съедался. Кстати, он помог мне убрать из тарелки

всю сметану. Голая вилка не справилась бы с такой задачей.

После вареников мы выпили с хозяином по стакану чая. Женщины пили из расписных чашек, а дети —

из маленьких кружек. И когда дети вышли из-за стола, хозяин достал из кармана пачку папирос и протянул ее

мне, но я сказал: “Спасибо, не курю”. Он одобрительно кивнул и закурил сам, глядя задумчиво на быстрые

женские руки, убиравшие со стола. Потом спросил меня:

— Говорят, вы жизнью нашей интересуетесь?

Я ответил:

— Да… То есть не совсем вашей, вы простите… Ведь я только Россию хотел посмотреть, а к вам попал

случайно. И мне даже как-то неудобно, что я вас затруднил…

Пока я говорил это, он все больше поворачивался ко мне, вглядываясь в меня с удивлением, как мне

вначале показалось. Но тут же я понял, что это не удивление, а скорее затаенная веселость. И таилась она пока

что лишь в его глазах. А глаза у него были голубовато-зеленые, в них легко угадывалось его настроение, потому

что они заметно выделялись в окружении темного загара его лица. Все остальное в его лице сохраняло

спокойствие и благодушие. Было это лицо очень правильной формы, если держаться мерки древних греков: и

овал в меру узкий, и нос прямой, и подбородок не больше нормы, и темные волосы на голове располагались

густо, слегка отклоненные назад. К тому же и сам он был с виду молодой, крупный, налитой. Все они тут были

крупные. И не удивительно. На такой земле могли вырастать только крупные люди. Странно, что они не

вырастали здесь вдвое крупнее.

И вот он всмотрелся в меня своими веселыми светлыми глазами, забыв про вынутую изо рта папиросу, и

сказал, понимающе кивнув головой:

— Ах, вот оно что! К нам случайно попали? И только Россию хотели посмотреть? А наша жизнь вас не

интересует. Понятно. Мама! Горпына! Слыхали? Гостя нашего, оказывается, только Россия интересует, а мы —

нет. Не удостоились мы такой чести.

Молодая черноволосая хозяйка, вытиравшая стол, улыбнулась, блеснув зубами, но тут же в смущении

подавила улыбку и закончила свое дело с видом серьезным. И только в ее темно-коричневых глазах блеснуло на

миг что-то озорное, когда она скользнула ими по мне. А старшая хозяйка, услышав это, оставила мытье посуды

и, подойдя к столу, сказала с недоумением:

— Да як же так? Россия? А мы хиба ж не…

Но сын прервал ее, сказав: “Ш-ш!”. И приложил к губам палец. Она умолкла, сложив на белом переднике

влажные руки и глядя на него с выжидательной улыбкой. Была она очень похожа на сына, только тронута

изрядно сединой и морщинами. А сын сказал ей, разведя руками:

— Не повезло нам, мама, что поделаешь? Больно уж мы далеко в стороне от России стоим. К нам только

случайно попасть можно.

Но тут вдруг из второй комнаты высунулся мальчик и провозгласил звонко:

— Ничего подобного! Мы не в стороне! Здесь она и зародилась — Россия. И наш Киев был матерью

городов русских. Вот. А теперь мы все — Советский Союз.

Отец выслушал его, не перебивая, и потом сказал:

— Молодец! Почти правильно. За знание истории ставлю четверку с минусом. А за то, что встреваешь

непрошенно в разговор старших, объявляю порицание. Кстати, почему спать не отправляешься?

Мальчуган заулыбался смущенно и отступил в глубину комнаты. Пока молодая хозяйка занималась

детьми, а старшая домывала посуду, мы с хозяином посидели еще немного. Докурив папиросу, он сказал:

— С другой стороны, ради чего, спрашивается, к нам приезжать? Что хорошего можно у нас увидеть?

Ничего хорошего. И хатки наши неказистые, и кругом пусто. Вот вы пришли сюда пешком от Задолья, а что

увидели на своем пути? Тоска, правда?

Сказав это, он махнул рукой с унылым видом. Но в его взгляде, бегло обращенном к матери, вытиравшей

у печи посуду, мелькнула все та же затаенная веселость. Она перехватила его взгляд и опять улыбнулась,

отвернувшись. Имея это в виду, я ответил:

— Да. Тоска. Пусто было кругом.

И он словно обрадовался, склонившись ко мне доверительно. А лукавство в его глазах так и заискрилось,

расходясь по всему лицу. Но, еще не совсем уверенный в совпадении наших мнений относительно его края, он

прощупал меня дополнительным вопросом:

— Но хоть кой-какой пшеничный колосок или подсолнух попался вам на нашей бесплодной земле?

И я ответил:

— Нет. На такой земле они не могут расти.

— Правильно. Не могут. Вот беда-то! Как же нам быть?

Он сокрушенно покачал головой. Мать его улыбалась, убирая в шкаф чистую посуду. А я сидел просто

так, глядя прямо перед собой через стол на выбеленную стену. Мне было удобно сидеть на стуле и не хотелось

вставать. Их борщ и вареники вместе с белым хлебом находились у меня в животе. Благодаря им жизнь моя

продлилась еще по крайней мере на сутки, и мой путь на север тоже соответственно мог продлиться. И теперь

мне опять все было нипочем. Что он там такое спросил, этот молодой красивый хозяин, склонный к шутке? Как

им быть? Хорошо. Я могу подсказать. Я предложил осторожно:

— Не попробовать ли мне выручить вас из беды?

Он встрепенулся:

— Это каким же образом?

— А очень просто: взять вас под свою высокую руку.

Он отрицательно качнул головой:

— Не поможет. Пробовали уже многие. Немцы — дважды. Паны польские. Турки. И даже монголы в

древности. Ничего у них не получилось. Пребываем в прежнем неустройстве.

Я сказал:

— А что, если вам с нами местами поменяться? Вы — к нам, а мы — сюда. У нас вы можете очень

основательно построить свою жизнь: гранит под ногами. Все крепкое, устойчивое. А мы у вас — как-нибудь.

Он ответил:

— Не выйдет, к сожалению. Много нас — пятьдесят миллионов. Не поместимся мы там, на вашем

граните.

— А может быть, вам лучше просто выкинуть свою бесплодную землю?

— Выкинуть? А самим куда?

— А самим на полметра ниже.

— Это как понимать?

— А так: вы снимаете со своей земли полуметровый слой и высыпаете ее куда-нибудь подальше,

допустим к нам. Мы согласны принять ее, так и быть. А под вами останется еще метра полтора или сколько?

Вот и живите на новой плодородной земле.

— На полметра ниже? Не выйдет. Не согласится наш народ опуститься ниже. Он все выше норовит.

Вперед и выше.

— Ну и продолжайте тогда оставаться в бедности и неустройстве!

Он рассмеялся, обернувшись к матери. Она тоже рассмеялась, проходя в заднюю комнату, откуда молодая

только что вывела на двор детей. Я сказал с досадой в голосе:

— Ничего не удается из вас вытянуть. Хотя бы что-нибудь, вам ненужное.

Хозяин спросил:

— А разве есть у нас что-нибудь ненужное?

— Есть. А вы отдадите это ненужное мне, если я вам назову?

— Отдадим. Можете забирать.

— Хорошо. Первым долгом я заберу у вас дорогу, по которой шел сюда. Она вам не нужна. За весь день я

встретил на ней только двух волов и двух лошадей с повозками. Волов я тоже возьму на мясо. Вам они не

нужны. Теперь время такое, когда передвигаться надо быстро, чтобы не отстать от жизни, и особенно — на

ваших просторах. А делать что-нибудь с помощью таких волов — это все равно что устраивать себе выходной

день: лечь на спину и песни петь, пока они идут.

И опять они рассмеялись оба, мать и сын. И молодая хозяйка тоже улыбнулась недоуменно, войдя в дом с

объемистым тюком соломы, схваченной тканью. А я продолжал: